Разрыв-трава
Шрифт:
Хохот заглушил переборы гармошки. Белозеров скинул пиджак, сдернул с шеи галстук, бросил все это на руки своей Фене и, безрассудно, как в омут головой, бросился в круг, вьюном завертелся возле Устиньи, выделывая ногами разные коленца, легко перешел на присядку… А Устинья все плыла по кругу, взмахивая полушалком.
— Молодцы! — сказала Настя и сжала руку Игната.
Сбоку на Игната налетел, чуть с ног не сшиб Лифер Овчинников. Расчесанная борода всю грудь закрывает, волосы на голове густо смазаны коровьим маслом, блестят.
— Тебя ищу. Пойдем ко мне гулять. Других не зову. Тебя и Максюху с бабами вашими.
— Спасибо, но сегодня уже хватит.
— Да что ты, Игнаха!.. Слышь, Никишка-то дает жизни! Дает, язви его в печенку. Пойдем, не обижай… По гроб жизни вам с Максимом обязанный.
— В другой раз, Лифер Иваныч, — твердо сказал Игнат. — С народом побыть охота.
Плясали, пели до сумерек. Потом па стену амбара натянули белое полотнище, в него ударил квадрат света, поползли светлые буквы, и вдруг словно волшебное окно в другой мир отворилось. По ровной степи, припадая к гриве коня, мчался всадник в папахе, перекрещенной лентой, за ним погоня, люди с обнаженными саблями. Перекошенные в крике лица, беспощадные глаза, на плечах ненавистный блеск погон. Кони, вздыбившись, рвались с экрана, и разом вскрикивали бабы, осеняли себя крестным знамением старухи. Настя молчала, но каждый раз вздрагивала и прижималась к Игнату.
Когда красный конник перемахнул через забор и из-за этого забора навстречу погоне брызнул огнем пулемет, и с разбегу, ломая шеи, стали падать лошади белых, колхозники с мстительным злорадством закричали:
— Так их!
— Кроши, сволочей!
— Ишь, храбрые на одного-то!
Расходились с праздника, и у всех один разговор кино. Татьяна допытывалась у Максима.
— На войне так и было?
— По-всякому было. И так, и иначе. Викул Абрамыч дивился:
— Чудно, паря. Когда себе была война, а вот она, вся тута. Но ежели меня, к примеру, в кино это запустить, и умру я, к примеру, а тут живой, и внуки на меня смотреть могут, и слово им свое сказать могу… Чудно, елки зеленые!
Конюх дед Аким разъяснял своей старухе:
— Получается, старая, просто. Дух у человека есть? Есть. Ну вот, стало быть, дух у тебя берут и на стенку. Плоть твоя тут, а сам ты там, в кине.
— Был же разговор — антихристы. А ты поглядим, поглядим. Нагляделись, теперь греха не замолишь.
Кинокартину показывали в Тайшихе уже не первый раз, но ходили смотреть немногие. Греха боялись, как Акимова старуха, а иные бы пошли, да все недосуг, да и неловко вроде глазеть вместе с комсомольцами и ребятишками… Впервые столько народу посмотрело кинокартину. Впервые собрались вместе, всей деревней, впервые без пьяной драки и ругани прошел праздник.
— Хороший день был, — сказал Игнат.
— Хороший… — негромко отозвалась Настя.
15
Братья ходили вокруг старого отцовского зимовья, судили-рядили, как с ним быть. Совсем обветшало оно.
— Если оклад новый подвести, будет стоять? — спросил Максим.
Игнат постучал обухом топора по углу, и на землю посыпалась труха.
— Отстоял свое. Новый дом рубить доведется, Максим.
— Легко сказать — новый! — Корнюха сел на предамбарок, вытянул ноги в юфтевых ичигах, стянутых в щиколотках узорчатыми подвязками. — Канители сколько…
— Канители будет… — Игнат, задрав бороду, смотрел на замшелую крышу, на охлупень, засиженный голубями. — Но не вековать же Максиму в развалюхе. Дружно возьмемся, быстро срубим.
Корнюха скосоротился.
— Дружно… У каждого без того забот под завязку. Пусть колхоз строит.
— С чего колхоз? — не понял брата Максим.
— За активность твою должна благодарность быть.
— Здорово шутишь, а не смешно, — сухо проговорил Максим, задетый нотками ехидства, прозвучавшими в голосе Корнюхи.
— Смешного нету… Сколько годов бегаешь, язык высунув, а понадобилась помощь братья родные, где вы? Бросайте все свои дела, я доактивничал, жить негде!
— Ну и не помогай! — обиделся Максим. — Уговаривать не буду.
Максиму и самому не очень хотелось затевать стройку, все оттягивал, но, прав Игнат, больше уже тянуть невозможно, хочешь не хочешь, берись за топор. А Корнюха… Не будет он его просить, как бы туго ни пришлось. Видишь какой, в вину поставил то, что для людей, для всех, в том числе и для него, старался.
Первым делом надо было лес заготовить. За всю осень у Максима не выдалось ни дня свободного времени. И только зимой, в самые морозы, Рымарев отпустил его и Игната в тайгу. Старший брат хотел еще раз поговорить с Корнюхой, но Максим воспротивился этому. Игнат не стал спорить, но все время жалел, что так неловко получилось. Вечерами в прокопченном охотничьем зимовье, правя у очага пилу, он размышлял вслух:
— Мало добра в упрямстве. Не чужие ведь… Нам тут тягота, и его, думаю, совесть мает.
— Совесть у Корнюхи не уросливая…
— Сердишься, Максим… — вздыхал Игнат. — А это плохо.
— Как же не сердиться? Спрятался за высоким забором… Что за жизнь будет, если все, как он, делать станут?
— Не с того бока подходишь. Жизнь у человека должна быть такой, какую он сам себе выбрал. Натура у людей разная. Тебе одно, Корнюхе другое, Рымареву, к примеру третье. И живите, бог с вами, пусть у каждого свое будет. Так нет. Корнюха тебя осуждает, что живешь иначе, чем он, ты его, Рымарев, наверно, вас обоих.
— Может быть, это и так. Но должно же у всех быть что-то и общее.
— Общее? — Игнат задумчиво наморщил лоб. — Наверное, должно быть.
— Колхоз, к примеру, и есть наше общее, одинаково дорогое всем. Только не все до конца понимают это. Тот же Корнюха… Он вроде бы в работниках у богатого хозяина, сделать старается поменьше, хапануть побольше.
— Ну, не совсем так, Максим. Слишком уж ты того… Нетерпеливый, торопыга, хочешь, чтобы все разом всё поняли. Посмотреть, так со Стишкой вы мало разнитесь…