Разрыв-трава
Шрифт:
Холодное спокойствие Рымарева раздражало Максима, так и хотелось ляпнуть что-нибудь грубое, мужичье, но он понимал: грубостью его не проймешь, заговорил почти спокойно:
— Ты, Павел Александрович, позабыл третью причину. С членом партии, бригадиром Кравцовым, разделаться потруднее, чем с Лучкой. А разделаться с кем-то тебе ох как нужно было: гляди, районное начальство, какую тяжесть на плечах несу, сколько врагов и недругов у моего колхоза. Когда что-то и прошляпишь, очень просто можно вывернуться, — отсталая семейщина помешала.
— А разве мало темного, отсталого в семейщине? — прищурился Рымарев. — Разве мало помех нашим начинаниям? И разве мы, большевики, творцы всего самого ценного
— Это ты правильно, — кивнул Белозеров, завороженный складной речью.
— То-то и оно, что говорит он всегда правильно. Максим хмурился, напряженно обдумывая свои слова. — Но как это мало для партийца, говорить правильно! Лучка, спору нет, своевольничал. Есть ущерб от его своевольства колхозу? Нету. Но его под суд! А возьмем тебя, Павел Александрович. Ты в прошлом году, чтобы выхвалиться перед Петровым, первым в районе страду начал. В газету попал, грамоту получил. Хорошо, дай бог больше. Но заместо того, чтобы убирать зеленый хлеб, надо было корма заготавливать. За твою грамоту, Павел Александрович, мы дорого заплатили. Сколько скота передохло от бескормицы? С тебя за это не спросили. А я считаю, спросить надо. Нечего прикрываться партийной линией и указаниями товарища Петрова. Партийная линия у тебя интересной получается: куда захотел, туда гнется. Не верю я, чтобы она такой была, наша партийная линия.
Белозеров вначале порывался остановить Максима, потом начал слушать с заметным интересом и, когда Максим замолчал, повернулся к Рымареву, ожидая, что он скажет. Павел Александрович старался оставаться невозмутимым, но все мышцы его худощавого лица напряглись, ногти на пальцах, сжавших кромку стола, побелели.
— Уж одно то, что товарищ Родионов сравнивает меня с Богомазовым, окулачившимся элементом, оскорбление для большевика. Но я не обижаюсь. Рымарев передохнул, его губы, силились сложиться в снисходительную улыбку, но из этого ничего не получилось, губы просто кривились. — Настораживает меня другое. Товарищ Родионов всеми доступными ему способами старается очернить меня, подорвать мой авторитет. Видите, он и хлебоуборку и корма вспомнил. Не надо быть сильно прозорливым, чтобы увидеть, что кроется за этим. Во всем, в том числе и срыве сверхраннего сева, виноват я, а не кто-то другой, в частности не его родственник Лука Богомазов.
Максима почему-то даже не удивило слово «родственник», произнесенное Рымаревым с заметным нажимом, он только подумал с сожалением: «Эх ты, человече!»
— Значит, я черню тебя? — спросил Максим. — Ладно, не буду… Зашибленное вспухнет, засеянное взойдет, и всем, у кого глаза имеются, все видно станет без меня. Будем говорить о Лучке. Кто ему да и другим мужикам хотя бы попробовал растолковать, для чего надо сеять в мерзлую пашню? Не было этого. Почему?
Белозеров накрутил на палец прядь жиденького чуба, из-под руки посмотрел на Рымарева:
— И в самом деле — почему? — Тут Максим попал в точку. — Не доработали мы с тобой, надо прямо сказать.
— Я с вами, Стефан Иванович, не совсем согласен, осторожно возразил Рымарев. Была замечательная по своей ясности статья секретаря райкома, было прямое указание руководства проводить именно сверхранний сев. Что еще надо?
— Надо, чтобы пользу свою видели люди, — проговорил Абросим Николаевич. — Я, убейте меня на месте, до сей поры не знаю какая нам польза от такого сева?
— Вот-вот! — обрадовался Максим поддержке. — Но дело даже не в этом. Нерассудочность таким путем внедряется. Понял делай, не понял делай. Настоящий хлебороб так не может. Лучка не смог без разумения с землей обращаться. В том его вина? Побоялся народ без хлеба оставить за это ему наказание? Да что вы, братцы! Павел Александрович подковырнул меня: Лучка родственник. Я на это так смотрю. У всех у нас одно хозяйство, одни радости и печали, значит, все мы как родственники и обижать друг друга нам не пристало. Тебе это родство не понятно, Павел Александрович.
Кончики усов Рымарева чуть заметно подрагивали, но он молчал, выжидательно поглядывая то на Белозерова, то на Ерему Кузнецова.
— Молчите, товарищи? — скорбным голосом сказал он наконец. — Тогда разрешите мне. Нам нечего, я полагаю, скрывать друг от друга, давайте говорить начистоту. Все вы знаете, что семейщина с ненавистью относилась к чужакам. Эта ненависть, к сожалению, не исчезла бесследно. Я на себе постоянно испытываю, насколько сильна она и поныне. Мирился с этим, считая, что вы меня поддерживаете. Сегодня один из вас дает мне ясно понять, что я здесь чужой, а вы все молча принимаете это. В таких условиях полезнее будет для общего дела, если вы изберете на пост председателя своего человека. А меня прошу, освободить… Всех ошарашил Рымарев.
— Так, так… — Белозеров в смущении постучал казанками пальцев по столу, словно призывая соблюдать тишину и порядок.
— Неправда, как цепная собака, на кого спустил, в того и вцепилась, Павел Александрович…
Максиму не дал говорить Белозеров. Он властно хлопнул ладонью по столу, зло крикнул:
— Кончайте! Ты, Максим, бросай нападать… Павел Александрович звезд с неба не хватает, но посмотри, какой порядок в его конторе всякая копейка на учете, любая бумажка на своем месте. Колхоз окреп за эти годы. И тут его заслуга есть. Конечно, ошибки тоже имеются. А у тебя, у меня нет? Ты, Павел Александрович, сейчас загнул. Что чужой разговоров даже нет, и болтать об этом тебе не к лицу. С этим все! Теперь о Лучке. Признаться, поторопились… Потому дело из суда обратно заберем. Но в колхоз его пускать не надо. Исключили правильно.
Стефан Иванович всегда удивлял Максима такими вот неожиданными поворотами. Не он ли еще недавно с пеной у рта доказывал, что Лучку надо судить по всей строгости закона, как злостного саботажника. А сейчас «поторопились». Это хорошо, что, поняв свою ошибку, не упрямится. Все-таки неплохой мужик Стефан Белозеров. Вот только почему же нельзя Лучку восстановить в колхозе. Спросил его об этом.
— Пусть, — сказал Стефан Иванович, глядя на него, — другие навсегда зарекутся всяк в свою дуду дудеть. Полно своевольщиков развелось.
— Очень уж он прыткий. На людей кидаться… — вставил молчавший весь вечер Ерема Кузнецов. — Землю отрезали, меня обругал. Должности моей, заслуженности не постеснялся.
— Обожди ты! — пренебрежительно двинул рукой Белозеров. — О тебе, Абросим Николаевич, не знаю, что и говорить. Самое малое выговор надо бы влепить за твои советы. Но я думаю, на первый раз можно и простить. Только ты встань и во весь голос скажи, что вперед таких штучек-дрючек выкидывать не будешь. Давай!
Абросим Николаевич пошевелился, скрипнув стулом, но не встал.
— Ни во весь голос, ни шепотом не скажу так. Сегодня скажи, а завтра вы затребуете делать то, чего ни понять умом, ни почуять сердцем не в силах. Лучше давайте выговор и убирайте с бригадирства.
— И ты выпрягся? Какого черта ерепенитесь?! Один снимайте, другой снимайте. Что эта за игра такая? Работайте без всяких разговоров, не то снимем, только не так, как вы хотите. Вот вам весь мой сказ…
С этого собрания Максим ушел с чувством острой горечи. Не удалось до конца отстоять Лучку. Уж одно это худо, а тут Рымарев. Эка что выдумал! Возвести такую напраслину, и для чего? Чтобы выкрутиться, обелить себя… Партийный человек… Ну, выкрутился, хотя и не совсем, дальше что? В другой раз прижмут, опять придется выдумывать побрехушку. Так можно вконец избрехаться.