Разрыв-трава
Шрифт:
— А ты что хвост поднимаешь? Не мог ты поносом изойти в войну, пустобрех рыжий!
— Ты не кричи! — строго сказал Белозеров. — А убирай городьбу.
Они ушли, оставив его средь улицы. Ярость сдавливала ему горло, до судорожной боли напрягала мускулы. Подчиняясь неодолимой тяге хоть что-то изломать, сокрушить, изуродовать, он, выдернув из чурки топор, бросился на огород.
— Сам посеку! Своей рукой!..
Со всего плеча ударил обухом по задвижке ворот, разнес ее в щепы. За воротами остановился. Ветви яблонек были облеплены белыми, с чуть заметной желтизной цветами. Над ними кружились пчелы, взблескивая на солнце прозрачными крылышками.
Высокий глухой заплот загораживал сад от ветра, здесь было тепло, как летом. Под крышей амбара хлопали крыльями голуби, стремительно проносились желтогрудые ласточки, на столб села сорока, увидела его, испуганно стрекотнула и полетела, словно пританцовывая, в прозрачном, слегка подрагивающем воздухе. Лучка покосился на топор. Диким показалось ему то, что хотел сделать минуту назад. Вспомнил, как осенью обвязывал тряпьем чуть ли не каждую веточку, укутывал деревца соломенными матами, засыпал снегом, оберегая от губительных морозов… И вот сейчас, когда впервые на этой, богом забытой, земле распустились цветы, убить такую красоту. Белозерова не уговоришь, даже думать нечего. Придется переносить яблоньки на другое место. Выживут ли?
Осторожно подкопал он деревья, подсек уходящие в землю гибкие стебли корней. Опускались руки. Казалось, холодное лезвие топора сечет не корни, а его собственные жилы.
Кусты крыжовника на новом месте прижились хорошо, а яблони сразу же захирели. Сначала поблекли, сморщились и опали цветы, потом засохли листья и ветви. От одного деревца поднялась корневая поросль. Лучка было обрадовался, но, присмотревшись, понял, что это побег сибирской дикуши, на которую видимо, были привиты яблони.
Утрата была невосполнимая. Боль души Лучка заглушал давно известным средством — пил. Он пил в одиночестве, мрачно, как обреченный, на малейшее замечание Елены отвечал грубой бранью. Зашел Максим, его тоже выругал.
— Иди к своему Задурею! Скажи, пусть скорее судит, не то задавлю его!
В его затуманенном мозгу тюрьма представлялась избавлением от всех обид и болей.
— Ты погляди на себя в зеркало… — с сожалеющей улыбкой посоветовал Максим.
Елена услужливо подала ему осколок зеркальца, он хотел его кинуть на пол, но задержал в руке, и рука его дрогнула: увидел опухшую рожу с растрепанной бородой и красными воспаленными глазами. Едва поверил, что эта мерзкая образина его, упрямо сказал:
— Ну и что? Ну и пусть! К такой-то матери вас всех!
— Хватит дымить, Лука, — сказал Максим. — Займись лучше чем-нибудь. В МТС на стройку люди требуются…
— Пусть там твой Белозеров работает! Я не керосинщик. Я хлебороб!
Утром Елена не дала ему похмелиться. Он чуть ее не поколотил. Потом вспомнил, что на днях припрятал шкалик, засунув его в старый ичиг, достал, ушел на гумно, вытянул водку из горлышка и лег на траву. В голове прояснилось.
Рядом на пустоши вразнобой стучали топоры, дзынь-дзынь сек воздух звон железа, клокотал трактор, выстреливая в небо синие клочья дыма, по штабелям досок и круглого леса бегали ребятишки и козы. Там же носился его Антошка. Он залез на самый высокий штабель, пошел по крайнему бревну, растопырив ручонки, ветерок пузырил на спине рубаху из зеленого сатина. Лучке показалось, что бревно под ногами сына качается и вот-вот скатится со штабеля.
— Антон!
Сын оглянулся, заметил его и скользнул за штабель. Спрятался, пострел! Боится, что ли? Оно и не мудрено испугаться…
Лучка провел ладонью по лицу, перелез через прясло и подошел к штабелю. Ребятишки сидели за бревнами, строили из щепок домики. Антошка, услышав хруст под его ногами, вскочил, выронив из подола стружки, нагнул голову настороженный, будто зверек, готовый в любую минуту показать пятки. У Лучки больно защемило сердце.
— Ты что делаешь, Антоша? — старался спросить ласково, но голос звучал, как у охрипшего от лая кобеля самому стало противно.
— Играю…
— Поди-ка, сынок, сюда…
Он вытер ему нос, пригладил спутанные волосы.
— Ты играй, а я посижу тут, и домой вместе пойдем. Ладно?
Он сел на штабель. Отсюда была видна вся строительная площадка. Возле ограды Прохора Семеныча плотники закладывали первый венец длинного здания, ближе из развороченной земли поднималась каменная кладка фундамента, а на отшибе, у гумен, торчал целый лес столбов. Народу на стройке было много, но суеты не замечалось, каждый, видать, знал свое место и дело. «Ишь ведь как!» с уважением подумал Лучка.
Мимо, тарахтя пустыми железными бочками, катилась телега, сбоку вислобрюхой лошади шагал Никита Овчинников.
— Здорово, Никита! Ты что тут?
— За горючим приехал.
— Присаживайся, покури.
— Сидеть мне, Лука Федорович, некогда. Трактор дожидается.
— Отсеялись?
— Давно.
— А сейчас что делаете?
— Пары подымаем. А ты что, вроде как хворый?
— Хворый и есть. Ну, езжай…
Дома Лучка истопил баню, напарился до ломоты в костях, наточил топор и утром пошел в МТС. Работу ему дали хорошую — делать рамы, двери, косяки. Столярки еще не было. Он сам поставил верстак под навесом из сосновых досок, принялся за дело.
Сил никаких не было, ослабел хуже, чем от лютой хворости. В полдень под навесом становилось душно, жара выжимала из досок тягучие капли смолы, по его лицу струился пот, падал на крутые завитушки стружек. Садился отдыхать на ветерок, и взгляд прилипал к полям с разливами синевато-зеленых всходов пшеницы; отворачивался и видел свой забор, а за ним угадывал мертвые верхушки яблонек. Пустота сосала сердце. Велел Еленке яблони срубить и выкинуть, на поля старался не глядеть.
А стройка разрасталась. Поднимались на каменном фундаменте ремонтные мастерские, оделось в решетку стропил длинное здание гараж, заблестела вставленными стеклами контора…
12
В широкие ворота, теснясь, с мычанием втягивалось стадо. Забеспокоились телята, зазвенели подойниками доярки и нараспев начали подзывать к столбам дойных коров.
— Маня, Маня!
— Лыска, Лыска, Лы-ыска!
— Красуля! Красуля! Красуля!
Максим стоял у ограды, провожая глазами стадо. Коровы начали линять, на худых боках грязными клочьями висела шерсть. Когда во двор втянулось все стадо, Максим запер ворота. Подъехал Федос, спрыгнул с седла. За ремешком его фуражки синели цветы ургуя, ватная телогрейка была наброшена на плечи и застегнута на одну пуговицу у горла.