Разрыв-трава
Шрифт:
— Бог с тобой, буду молчать. Живи.
— Спаси Христос!
— Обожди, не шибко радуйся. Не передо мной только твоя вина, и не мне бы тебя судить и миловать. Но раз так вышло… За всякие твои штучки теперь я наравне с тобой ответчик. Смотри, Лифер Иваныч!
— Будто не понимаю!
— А Ферапонта выпроводи. Отошло его время. Сейчас он как усохшее дерево, только свет застит.
Когда Лифер Иванович ушел, Митька опять начал допытываться, что делал чужой старик и почему вставал на колени, наклонял голову.
— Тебе, Митюха, этого знать не надо. Вырастешь и ни ты людям, ни люди тебе кланяться до земли не станут. Совсем другая жизнь будет, парень, у вас.
Мальчик таращил синие, как у отца, глаза, стараясь уразуметь, что говорит дядя.
10
— Эй, Назарыч, подымайся!
Максим открыл глаза. Перед ним стоял Петруха Труба в старой курмушке, перепоясанной обрывком веревки. В руках он держал лампу без стекла, пламя от дыхания трепыхалось, гоняя по его лицу сумрачные тени.
— Пошли, Назарыч. Корова сдыхает.
Тряхнув головой, Максим согнал сонную одурь, оделся, На дворе было темно, только в стороне восхода чуть заметно отбеливало. С хрустом раздавливая тонкий ледок лужиц, Максим прошел к ограде, распахнул шаткие ворота. За воротами чернел прямоугольник сарая, в нем, едва различимые, лежали коровы.
— Где?
— Сейчас… Петруха зашебаршил спичками. — Вот.
Свет спички сначала упал на неровную бревенчатую стену, потом опустился ниже, вырвал из темноты впалый бок коровы с выпирающими мослами, всплеснулся в круглом озерце остекленевшего глаза.
— Все. Сдохла. Петруха бросил спичку.
— Сдохла, — подтвердил Максим и тяжело вздохнул. — Пойдем.
В зимовье, не раздеваясь, лег на деревянную кровать-топчан, завернул руки под голову.
— Что же будем делать, Петр Силыч?
Петруха в ответ затейливо выругался. Он еще с осени предупреждал председателя колхоза, что кормов не хватит. Максим тоже, едва приняв ферму, начал бить тревогу. Рымарев всякий раз обещал принять срочные меры… Ничего не сделал. Сейчас сена ни клочка, на исходе солома. Если и дальше придется кормить скотину обещаниями председателя, до зелени не дотянет и половина стада.
— Поеду я, Силыч, в контору. Без корма не вернусь. Максим рывком поднялся, шагнул к соседнему топчану, стащил полушубок с Федоса. — Вставай… Ступай, раздолби колодец.
За стеной, в пристройке, послышались невнятные голоса, глухо стукнули ведра. Там жили доярки, они тоже поднимались. Федос, надернув штаны, сел на лавку обуваться. Он зевал, потягиваясь, тер кулаком глаза. Видать, не выспался. До полуночи торчал у доярок. Что-то больно часто стал он у них засиживаться.
Растопив печь, Петруха поставил на плиту чайник. За окном совсем рассвело. Небо было мутное, падали редкие мягкие снежинки, ветер покачивал голые ветви тальника, шевелил клочья соломы.
В зимовье зашла Поля, дочь Викула Абрамыча. Она подсела к Федосу, с игривой усмешечкой спросила:
— Поможешь соломы в ясли набросать?
— Я иду лед долбить.
— Пойдем вместе. Я помогу тебе, ты мне. Федос покосился на Максима, ничего не сказал.
— Шла бы ты, Поля, делать свое дело, — хмуро посоветовал Максим.
Поля засмеялась, повернула к Максиму лицо, круглое, с кудряшками на лбу и висках.
— Вдвоем веселее, Назарыч. И осталась сидеть, дожидаясь, когда Федос оденется.
Они вместе пошли к колодцу. Поля, невысокая, ладная, рядом с длинноногим Федосом казалось низкорослой, она что-то говорила и смотрела на него снизу вверх, потом плечом толкнула его и побежала. Федос прибавил шагу. Максим смотрел им вслед с чувством досады и сожаления.
Они вернулись, когда Максим запрягал лошадь. Он окликнул Федоса.
— Домой заказывать будешь что-нибудь?
— Да нет… Нечего вроде. Затягивая супонь, Максим спросил:
— Дариму в эти дни видел?
Помедлив, Федос ответил:
— Нет. Давно не видел. Месяца два.
— Почему?
— Она теперь пастухом не работает. На пастбище не бывает.
— Ты бы съездил на заимку. Я тебя отпущу.
— Съездить надо бы… Как-нибудь съезжу…
— Дело, конечно, твое. Максим сел в ходок, тронул лошадь. — Но смотри…
Снежок все падал и падал. Понукая коня, Максим смотрел на серое небо. Не приведи бог, если начнется пурга..
В правлении, как всегда утром, было полно народу. Рымарев в новой суконной гимнастерке, волосы гладко зачесаны назад, разговаривал с мужиками. Здороваясь с Максимом, он улыбнулся, будто радуясь встрече с ним, но улыбка получилась измятая, точной силой выдавленная.
— Коровы дохнут! — насупясь, сказал Максим.
— Сейчас поговорим. Отпущу товарищей, и поговорим. Кому что нужно? Подходите…
Рымарев подписывал бумаги, отвечал на вопросы, спрашивал, а сам все время чуть заметно поглядывал на Максима, словно хотел удостовериться, понимает ли тот, до чего занят бывает председатель.
Наконец они остались одни, и Рымарев мягко упрекнул Максима:
— Зачем при всех кричишь: скот дохнет…
— А что?
— Известно, толки нежелательные будут.
— Шепотом говорить надо?
— Ну зачем вы так, Максим Назарович?
— Как?
— Все время стараетесь стать в оппозицию по отношению ко мне. А я вам ничего плохого не сделал. Неужели еще помните о голосовании? Так ведь…
— Хватит старые лохмотья трясти. Без того пыли дыхнуть нечем. Я приехал за кормом.
— Да, я понимаю… Но нет у меня сена сейчас.
— А раньше было? Вы с самой осени знали, что кормов не хватит. О чем думали? На что надеялись? Если скот передохнет, с вас, Павел Александрович, здорово спросят. Учтите это. Тут вы никакими постановлениями не закроетесь.