Разрыв-трава
Шрифт:
— Я сейчас… Сготовлю что-нибудь, и позовем Максима с Татьянкой.
— Не надо. Никого сегодня не надо.
Она села, пошевелила дрова, взяла из его рук пучок лучин, забросила в печку и закрыла дверцы. За отпотевшими окнами синели сумерки; из рукомойника в таз капала вода; в курятнике воркотал чем-то недовольный петух. Настя отрешенно смотрела перед собой.
— Игнат, а Игнат…
— Что?
— Сижу вот и дивлюсь над собой. Раньше…
— Не надо про старое… Будто и не было…
— Ты можешь так… будто и не было?
— Давно сказал…
— Тогда все. Тогда у меня душа на месте. А то завезла тебя, а сумление меня точит и точит. Уж вроде и знаю тебя, а… Ну будет! Ты хороший, Игнат, ты все понимаешь. Настя прислонилась к нему, провела ладонью по перебитой руке. — Тяжело тебе, Игнат?
Он отрицательно качнул головой. Ему было хорошо, но как-то не верилось, что все может быть вот так просто.
И долго еще он не мог привыкнуть к новой своей жизни, она казалось странной, словно праздник, которому нет конца, и он думал с томительным беспокойством: вот-вот что-то случится и безжалостно все сломает. Оставаясь дома один, он то и дело поглядывал в окна не промелькнет ли за ними зеленая шаль Насти, и совестно было перед самим собой за нетерпеливое ожидание…
Из дома Игнат никуда не выходил, мастерил что-нибудь или возился с Максимовым Митькой. Татьянка часто оставляла сына на целый день, и мальчонка так привык к Игнату, что с большой неохотой шел домой. Митька только что начал осваиваться в этом мире, и ему надо было все знать. Теребя бороду Игната, он спрашивал:
— Это что?
— Борода?
— А у бати зачем нету?
— Молодой он еще, твой батя, — улыбался Игнат.
— А ты старенький?
— Я, Митюха, старик.
— Батин конь тебя старее, вот! — гордо говорил Митька.
— Почему же?
— У него сразу две бороды, одна сзади, другая на шее.
— Ну, Митюха, сказанул! У коня хвост и грива. Борода только у людей.
Митька задумался.
— А наш козел? Он человек? — Игнат смеялся.
— Прижал ты, брат, меня!
Иногда к Игнату заходили мужики, спрашивали, как было той ночью, и он сразу становился неразговорчивым, отделывался от любопытных двумя-тремя словами, потом надолго задумывался. Митька, не получая на свои вопросы ответа, сердито дергал его за штаны, спрашивал:
— Дядя, а дядя… Зачем молчишь?
Однажды пришел Лифер Иванович. Остался стоять у порога. Под косматыми бровями сторожко мерцали угрюмые глаза.
— Выздоровел, Игнатий?
— Видишь… — скованно проговорил Игнат и замолчал. Лифер перекинул шапку из руки в руку, кашлянул.
— Игнат… — голос проскрипел ржавым железом, — Прости ты меня, родимый! Помилосердствуй…
— Ты все ж таки?.. — Игнат отвернулся. — Помилосердствуй… От твоего милосердия до сих пор оклематься не могу.
— Никитка, варнак, жахнул изо всех сил. Молодой, спужался… — Лифер Иванович шагнул вперед, его ноги подогнулись, он опустился на колени и пополз к Игнату, подметая бородой пол. Прости нас, душегубцев окаянных!
Митька обеими ручонками теребил штаны Игната.
— Что он делает? Ну, дядя! Он что делает?
— Подымись! — грубо приказал Игнат, двинул ногой стул. — Садись… Вот, говоришь: парень молодой… А ты-то старый вахлак, зачем на такое дело пошел?
— От обиды сердце сомлело, Игнатий. Мой амбар-то, каждое бревнышко своими руками вытесал.
— Тебе же дали усадьбу…
— Дали… Чужая… И дом не такой, и двор, все чужое. Ляхота давит. Обида душу поедом ест.
— Сколько у тебя безмыслия и злобы! Ну, обидели… Так ненароком же! Худо ли, хорошо ли, но возместили все. А если бы сумел докончить свое поганое дело, кто бы смог возместить людям потерю? Это же подумать только хлеб жечь! За крошку, оброненную на пол, ребятишек по лбу ложкой лупят, а ты чего надумал? И говоришь: прости… О себе молчу. Попался под замах…
— Винюсь… Каюсь… Грешен, Игнатий. Лифер Иванович так мял шапку, будто она была виновницей всего. — Ни за что бы не пошел на такое… Но антихристы…
Игнат услышал последние слова и сразу вспомнил Ферапонта.
— Уставщик знает, что ты виниться пошел?
— Не, что ты! Да он-то при чем? Без него я…
— Может, и так… Но выпроводи его. Нечего ему тут делать! А как с тобой быть, не знаю. Не знаю, Лифер Иванович… Один мне тоже вот так же клялся… Опять ведь обиду пестовать начнешь! Будешь из подворотни выглядывать, часа ждать, когда шкворнем по ногам заехать можно.
— Да что ты, Игнатий Назарович! Пальцем никого не трону. Вот те крест! Скажешь — пропал я. Не будет мне, клейменому, снисхождения… А парень? Ему жить надо, не тюрьму парить…
Он правильно говорил. Чикаться с ним в этот раз не станут, сразу же упекут. И сына. Парню жить надо, правда. Но и всем жить надо. Только-только начала налаживаться жизнь у людей, и когда ее огнем да шкворнем сызнова корежат…
С тоскливой ненавистью смотрел Игнат на лохматую голову Лифера Ивановича. Поди узнай, какие мысли под нечесаными патлами. Не простишь пойдет в тюрьму, зачахнет там, пропадет, и семья света невзвидит, жизни ей никакой не будет. Жалко. А прости, может быть, всей деревне беду выносит в своем ожесточенном сердце. Как тут не вспомнишь Сохатого? Но то Сохатый!..
— И зачем ты признался мне! — невольно вырвалось у него.
— Тяжело было, Игнатий… — вздохнул Лифер Иваныч. — И все равно знал ты.
— Не знал, только думал на тебя… А сын-то что?
— Сын? — Лифер Иваныч встрепенулся и сразу опустил голову. Он не смирился… Но я его буду на поводке держать.
Признание Лифера Иваныча, что сын не смирился, как-то сразу расположило к нему Игната. Если бы врал, лукавил, разве сознался бы в этом, он бы сына так обрисовал, что хоть сегодня принимай в комсомол. Игнат решился.