Разрыв-трава
Шрифт:
— Идите же… Ты в районе, Стефан Иваныч, бываешь часто. Забегай…
Игнат никак не мог решить, ладно ли сделал, не рассказав всего следователю. А вдруг да выйдет то же самое, что было с Сохатым? За все, что успеет натворить озлобленный человек, придется отвечать перед своей совестью, перед теми, кому принесет он несчастье, и никакое раскаяние не искупит тогда вины…
Думая так, Игнат готов был позвать доктора или сестру, попросить, чтобы они прислали следователя, но каждый раз его останавливало одно что, если ошибся? Ведь в таком случае все, что он скажет, будет злостным наветом, чужая вина ляжет на человека, который, может статься, даже и не помышлял ни о чем подобном.
С нетерпением ждал Максима. Правда, Игнат был не совсем уверен, надо ли вовлекать в это дело брата. Без того он весь издерган. А главное, легко ли Максиму решить, где находится истина, попробуй реши, если своими глазами ничего не видел, будет парень зря мучить свою совесть.
Максим приехал вместе с Корнюхой. Привезли ему по узлу всяких сладостей, кучу поклонов и приветов. Они не охали и не ахали над ним, и это было Игнату приятно, и было радостно видеть их, словно встретился после долгой-долгой разлуки. Максим, посмеиваясь, рассказывал о проказах хулиганистого Митьки. Игнат тоже тихо смеялся, но за всем этим, за радостью и смехом, стояло беспокойное сказать или не сказать?
Зашла молодая строгая сестра.
— Время, товарищи, вышло.
— Сейчас… сказал Корнюха. Иди… Кто тебя зашиб, братка? Ты скажи… Любому голову скручу. Еще не было того, чтобы нашу родову забижали.
Корнюха стоял в ногах у Игната, навалившись грудью на спинку кровати. Поперек переносья жесткой зарубиной легла морщина. Ох и тошно будет тому, кто пересечет Корнюхе дорогу, он и верно любому голову оторвет… Максим сворачивал папироску и исподлобья, выжидательно смотрел па Игната. Сказать или не сказать? Нет, ничего пока не надо говорить, тем более при Корнюхе.
На другой день приехала Настя. Тихо приоткрыв дверь, вошла в палату, глянула на него и в испуге округлила глаза.
— Какой же ты худой и страшный, Игнат! — она наклонилась над ним, холодной рукой убрала со лба волосы, поправила одеяло. — А Максимка врал: ничего.
— Ничего и есть. Теперь-то я очухался.
— Мы были, когда ты в беспамятстве лежал… Она взяла его за руку, ласково погладила. Господи, ногти-то отрастил! Пойду, ножницы попрошу.
— Не надо, Настюха. Сиди. Нет, надо. Я же за тобой глядеть приехала. Буду жить, пока не подымешься.
— Выдумывай! Так тебе и разрешили…
— Уже разрешили. Стишка обо всем договорился. Вызвал меня и сказал: тебе от колхоза задание.
— Не надо мне ничего такого! Не хочу я, Настюха.
Он и в самом деле не хотел, чтобы Настя возилась с ним, слабым, беспомощным, нет, никак не должна она видеть его таким. А Белозеров-то… Вот и возьми его за рубль двадцать…
Настя принесла ножницы, остригла ногти, выпросила еще одну подушку и приподняла изголовье.
— Так удобнее тебе будет, — уверенно сказала она. — Не больно? — И верно, лежать на высоком изголовье было удобнее, легче.
— Спасибо, Настенька. А все-таки ты отправляйся домой. Кто за твоим домом смотреть будет?
— А Татьянка? Ты ни о чем не думай. И не говори лучше ничего.
Так и осталась жить в палате. Спала на сдвинутых стульях, днем сидела у кровати, вязала варежки либо читала букварь. Жаловалась:
— Второй год долдоню, а все без толку.
— Как же без толку? Получается.
— Где уж там… Ты послушай, как Татьянка читает.
— Ее раньше Максим научил…
— А Устинья Корнюшиха? Я самая отсталая. Что, не веришь?
— Правда.
— Ты как… с Устиньей-то? — решился спросить он.
— Так же, как и со всеми, просто сказала она, в ее карих, с крапинками глазах лишь на короткое мгновение угасли живые искорки. На всем том я давно поставила крест. И все теперь так далеко от меня, что вроде и не со мной было. Теперь я совсем другая.
— Постарела? — пошутил он.
— Поумнела. Ну и постарела, наверно. А ты все такой же.
— Такой же, — согласился он. Хотя, наверно, и плохо это.
— Не знаю… По-моему, совсем не плохо.
Она прожила у него почти три недели, уехала, когда он начал самостоятельно передвигаться и его перевели в общую палату. Через полмесяца Настя появилась снова.
— Ну все. Хватит бока отлеживать, собирайся. Доктор хотел тебя еще с недельку продержать, да я уговорила. Дома тебе будет лучше.
На улице, хлебнув студеного воздуха, Игнат еле перевел дыхание. Настя подвела его к кошевке, застланной сеном, укутала в теплую собачью доху.
Лошадь с места пошла крупной рысью. Мимо пронеслись дома, глухие заплоты, дорога круто повернула и с высокого яра упала на гладкий лед речки. Звонко ударили по льду подковы, высекая белые искры, тугой ветер надавил на грудь. Никогда не думал Игнат, до чего это здорово дышать упругим морозным воздухом и слушать стремительную песню полозьев…
В Тайшихе, не сдерживая лошадь, Настя промчалась по улице и подвернула к своему дому. Он хотел встать, но Настя велела сидеть, выскочила из кошевки, проворно открыла ворота. Во дворе сказала:
— Вот мы и дома. Иди в избу, а я коня распрягу.
— Потом, поди, зайду…
— Не в те ворота въехала?
Из шали виднелись одни лишь Настины глаза, ждущие и встревоженные. Игнат молча поднялся на крыльцо. Она опередила его, открыла дверь. В избе было холодно, на стеклах окон сиял лед. Не раздеваясь, Настя накидала в железную печурку дров.
— Растапливай…
Он разжег дрова, нащепал лучин и, ломая, кидал их по одной в огонь. И все это делал медленно, словно в неуверенности так ли это делается. А лучины ярко вспыхивали, пощелкивая, сворачивались в черные завитушки, осыпались на раскаленные до прозрачности угли; пламя с шумом втягивалось в железное колено трубы; в избе стало тепло. Настя суетилась, улаживая многочисленные домашние дела, и не было времени сказать ему хоть что-нибудь…
— Настюха, ты сядь, попросил он и подвинулся, давая место на скамейке.