Разрыв-трава
Шрифт:
— Ты, может, сама решишь. Корм собираю для колхоза…
— Не знаю я. Пойдем, ты сам взгляни, сколько можно взять, чтобы нашу скотину не оголодить.
Передний двор был просторен, чисто подметен, возле амбара, натягивая цепь, сдавленно рычал громадный, с хорошего телка, кобель.
— Цыть! — Устинья подняла палку. — Проходи, Максюха.
На заднем дворе возвышались крепкие, рубленные в паз заплоты, белел свежий сруб бани.
— Когда вы успели? — удивился Максим.
— Долго ли умеючи! — усмехнулась Устинья. — Корнюшка с мамой самогону ведро насидели, созвали мужиков… В два счета все и сварганили. Мастер на такие дела Корнюшка. А вот и сено…
В сеновале топорщился до половины скормленный зарод, к нему притулился островерхий приметок воза на полтора. Максим вспомнил, что прошлым летом Корнюха плакался: трава в телятнике не наросла, просил Игната повалить траву на лесных полянах. А Игнат, что, откажется? Ну Корнюха, нахватал!
— Зарода вашей скотине за глаза хватит. А приметок отдайте.
— Ну раз так — бери.
Вернулись в передний двор и тут Максим встретился с Корнюхой. Он был весь в саже, к щеке прилипла рыжая пластинка окалины.
— Сено собираешь? — двинул Корнюха бровями. — Так и думал: пожалуешь.
— Я ему приметок отдала, — сказала Устинья.
— Ты его приметала? А тебе, Максюха, не стыдно в побирушки подрядился? Ни хрена не дам!
— Загудел, как ветер в пустой трубе, заткни дыру рукавицей, — пошутил Максим.
— Иди ты со своими прибаутками! Что требовалось, я колхозу отдал, когда записался. И больше ко мне не вяжитесь! А ты не распоряжайся! — накинулся Корнюха на жену. — Выскочила нате вам! Мне небось и ржавого гвоздя даром никто не дал.
— Не реви! — вспыхнула Устинья, ее глаза полыхнули зеленым огнем. — Все у тебя на учете да на расчете. Надоело!
Она круто, на одной ноге, повернулась, сарафан колоколом вздулся, пошла, гордо вскинув голову. Корнюха плюнул.
— С цепи сорвалась баба. И все ты…
— Ну да, я, — вздохнул Максим. — Бывай здоров!
— И ты сбрындил?
— Не сбрындил, жалею. У тебя ложка-то узка, таскает по два куска, разведи пошире, станешь черпать по четыре.
— До чего ты въедливый, Максюха! По-простому, по-мужичьи рассуди, какой мне резон даром отдавать сено? Продам лучше, да своей же дурехе Устинье обнову куплю. А ты отдай. Отдать все можно…
— Не мне тебя учить, Корнюха. Ты старше меня… Но вот что скажу: отбился ты от людей, за новым заплотом спрятался. Не к добру это. Как ты людям, так они тебе.
— А мне от людей ничего не надо.
— Пока. Но может статься, и понадобится. И горько тебе будет, Корнюха!
— Это еще посмотрим, кому горше будет…
— Посмотри… А мне и так видно.
— Ну хватит проповедь читать. Пойдем обедать.
— Не пойду.
— Ха! Рассердился! А с чего? Если бы тебе отказал…
— Колхозу. Значит, всей деревне. И мне в том числе. А еще брат ты мне. Перед народом за тебя стыдно. Один такой прижимистый на всю Тайшиху нашелся. Устинью твою понимаю. Ей мало радости попреки выслушивать.
— Тьфу! Забирай. Пусть твой Рымарев этим сеном подавится.
— Сено нужно не Рымареву.
— Хватит об этом. А то передумаю. Пошли обедать!
Максим не стал упираться. За обедом о сене ничего не говорили. Но все, кроме Хавроньи да маленького Назарки большеголового, толстощекого мальчугана, чувствовали неловкость. Хлебая щи, Максим посматривал на брата. Корнюха сильно изменился в последнее время. Исчез из глаз беспокойный блеск, что-то сытое, самодовольное появилось в его лице. Достиг своего, успокоился, огрузнел. Может быть, это и к лучшему. Но тот, прежний, Корнюха был как-то ближе, роднее.
Пообедав, Корнюха взял на руки сына, пощекотал его носом, усадил на колени, спросил у Максима:
— Ты небось думаешь: жила. Пусть будет так. Но не к богатству рвусь. Охота мне, чтобы вот он, парень мой, когда встанет на ноги, не испытал той нужды, что на нашу долю досталась. Разве в этом есть что-то плохое?
Максим ответил не сразу. Подумал о своем сынишке. Разве он не думает о его будущем?
— Видишь ли, Корнюха, все это правильно. Но очень уж куце ты думаешь. Надо нам так жизнь строить, чтобы и у твоего сына, и у всех других ребятишек было все одежонка, харчи добрые, книжки и другое прочее. Иначе все повторится сначала. Тебя обжимали Пискуны, ты начнешь обжимать другого бедолагу.
— Это ты брось! Мне ни от кого ничего не надо, понял?
— Пока нет. А понадобится, из горла вырвешь. Никого не пожалеешь.
— Пустословие все это! — махнул рукой Корнюха. Максим спорить не стал, ушел домой.
Утром, чуть свет, к нему зашел Рымарев.
— Поедешь со мной в бурятский колхоз. Распоряжение получил. Он похлопал по черной папке.
Председательский ходок на тугих рессорах стоял у ворот. Максим кинул в короб сумку с харчами.
— Трогай, Павел Александрович…
Вчерашний снежок растаял, дорога заледенела и глухо, словно настил из толстых плах, гудела под колесами. Ехали молча. Максим давно заметил, что у них с Павлом Александровичем разговора наедине никогда не получается. Странно это! Не так уж много в селе членов партии, все вроде бы должны быть ближе друг другу, чем кровные братья, а вот между ним и Рымаревым нет никакой близости, словно бы совсем малознакомые люди.
Максиму захотелось сейчас, немедленно сказать что-нибудь хорошее, душевное Павлу Александровичу. Он тронул его за руку.
— Ты на меня не обижайся, Павел Александрович. Многого я не понимаю… Очень уж хочется, чтобы все у нас хорошо было.
Рымарев, не оборачиваясь, пожал плечами, и у Максима пропала охота разговаривать, сразу стало как-то тоскливо и неуютно.
Недалеко от улуса коровы пощипывали черствую прошлогоднюю траву, дремали, подставив бока солнцу. На сопке с длинной палкой, как древний воин, стоял пастух. Навстречу, по дороге от улуса, трусил всадник на низенькой монгольской лошадке. Максим издали узнал в нем Бато.