Разрыв
Шрифт:
— Ты мн не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?
— Вся ваша воля… — отвтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.
Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушк.
— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имю въ отношеніи тебя обязанности… я человкъ увлекающійся, но честный, и помогу теб устроиться…
— Нешто вы хотите прогнать меня? — перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.
— Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ,
— Какъ же ты не уйдешь? — началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, — если я теб говорю, что незачмъ намъ жить вмст, что я тебя разлюбилъ…
Аннушка снова потупилась.
— Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ… — тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.
— Очень мн надо! — съ откровенной досадой проворчалъ онъ.
— Мн отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ! — говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, — я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на ше, да душа — только у меня всего имущества; гд моя душа пристала, тамъ мн и быть. Что вы меня разлюбили — это ваша воля, а уйти отъ васъ мн никакъ нельзя… Помереть лучше…
— Скажите, какъ трогательно! — прервалъ Тишенко, — не безпокойся, матушка, цла будешь. Повторяю теб: я человкъ не дурной и о теб позабочусь. На улиц не останешься. Прачечную, блошвейную, модную мастерскую открой — что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.
— Не надо мн ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.
Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсмъ обезсиленный волненіемъ и гнвомъ, въ поту и осипшій.
— Охъ, не могу больше! — въ отчаяніи застоналъ онъ, — пошла вонъ!..
Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушк на кухню. Молодая женщина сидла за шитьемъ.
— Я ухожу, Анна, — сказалъ онъ спокойно какъ могъ, — вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, — добромъ, правду сказать, не за что, — а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.
Аннушка затворила за бариномъ подъздъ, сла въ передней на стулъ и просидла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонар вспыхнулъ газъ, — Аннушка сидла, какъ мертвая, не мняя ни позы, ни выраженія въ лиц. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой голов не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бдою мозгу…
Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мст и оцпенлъ отъ изумленія.
— Да, что ты шутки со мною шутишь?!.- закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза — неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свтомъ зрачковъ — на красное, искаженное гнвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:
— Не… пой… ду…
Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…
— У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то срые, свинцовые… — подумалъ Тишенко; — эта перемна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, — ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумніи, совсмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, — онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко — человкъ раздражительный до самозабвенія; года два тому назадъ, въ минуту бшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати всомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! — знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! — громко подумалъ Иванъ Карповичъ, — какіе у нея — коровы — аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на блое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!
Мысль о притворств Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
— Погоди же! — волновался онъ, — утромъ я теб покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
— Боюсь я что ли ее? — проворчалъ онъ, и гордость гнвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерплъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стул встртила его тмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но оскся да полуслов. Морозъ побжалъ мурашками у него по спин, волосы на голов зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ слъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустот, и ему, дйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гд медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
— Я, кажется, очень испугался… — шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смя погасить свчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальн.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нсколько медлительно — теперь же въ голов его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно длалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, наврное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себ Иванъ Карловичь — похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя ршительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. «Если у нея глаза открыты, — размышлялъ онъ, — я не знаю, что сдлаю… либо закричу на весь домъ, — либо ударю ее, чмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?» — Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нершительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повсивъ руки, какъ плети.