Шрифт:
Иванъ Карповичъ Тишенко, старшій столоначальникъ въ отдленіи Препонъ, департамента Противодйствій, давно уже очнулся отъ послобденнаго сна, но все еще сидлъ на кровати, звалъ, тупо вглядываясь въ свтовую полосу, брошенную, сквозь полуотворенную дверь, на полъ темной спальни лампами столовой, и злился — безпричинно, тяжело, надуто, какъ умютъ злиться только полнокровные и съ дурнымъ пищевареніемъ люди, когда доспятъ до прилива къ голов. Его раздражало — то, зачмъ онъ такъ долго спалъ, то, зачмъ его разбудили. Шумъ самовара, звяканье чашекъ въ столовой били его по нервамъ. Хотлось сорвать злость хоть на чемъ-нибудь. Ивана Карповича уже три раза звали пить чай; дважды онъ промолчалъ, а на третій разъ сердито крикнулъ:- «знаю! слышалъ! можно, кажется, не приставать, пощадить человка!» — и, хотя чаю ему очень хотлось, нарочно,
— Бросаетъ тутъ… гадость какая! — съ сердцемъ проворчалъ онъ и швырнулъ башмакъ въ уголъ.
По тому, какъ порывисто Иванъ Карповичъ хлебалъ горячій чай, и по толстой сердитой морщин на его лбу, Аннушка, домоправительница Тишенко, догадалась, что баринъ сильно не въ дух. Она испуганно молчала, исподлобья и украдкой поглядывая на Ивана Карповича блестящими голубыми глазами. Иванъ Карповичъ поймалъ одинъ изъ этихъ робкихъ взглядовъ…
— Позвольте васъ спросить, — ехидно и рзко сказалъ онъ, глядя въ сторону, — долго-ли мн еще пріучать васъ къ порядку? Расшвыриваете у меня въ комнат обувь свою прелестную… очень мило!.. Ко мн ходятъ товарищи, порядочные люди; коли сами срамиться желаете, срамитесь, сколько угодно, но меня срамить я вамъ запрещаю.
Аннушка испугалась еще больше, покраснла, какъ кумачъ, и едва не уронила изъ задрожавшихъ рукъ чайникъ…
— Виновата, Иванъ Карповичъ… сейчасъ приберу, забыла…
Она вышла. Иванъ Карповичъ посмотрлъ ей вслдъ и презрительно покачалъ головой. Ему было досадно, что Аннушка и на этотъ разъ проявила обычную, много лтъ знакомую ему покорность, не возразила и не дала ему отвести душу въ легкой ссор. — «Фу, какъ глупа и тупа!» — подумалъ онъ, — самыхъ простыхъ и первоначальныхъ правъ своихъ не понимаетъ, а туда же еще зовется женщиной! Какой это женщина? такъ, — красивый кусокъ мяса… Да и чего красиваго? Такъ… одни тлеса! Отпустилъ Богъ двадцать фунтовъ грудей, — только и всей радости… Корова! Вымя!
Напившись чаю, Иванъ Карповичъ взялъ шапку и, не взглянувъ на Аннушку, вышелъ со двора.
Онъ отправился въ гости къ своему сослуживцу Блоносову. Блоносовъ — человкъ семейный и обремененный дтьми, жилъ тмъ не мене открыто; у него сидло на ше четыре взрослыхъ дочери: ради ихъ устройства Блоносовъ принималъ гостей больше и чаще, чмъ желалъ и былъ въ состояніи. Иванъ Карповичъ нашелъ у него большое общество — все молодежь. «Пріятно проведу время», — ршилъ онъ, и недавней сонной досады какъ не бывало. Онъ сдлался и веселъ, и развязенъ, разсказалъ Блоносову служебный анекдотъ, мадамъ Блоносовой сообщилъ рецептъ отъ ревматизма, а, когда барышни затяли petits jeux и танцы подъ фортепіано, оказался самымъ дятельнымъ и интереснымъ кавалеромъ. Танцуя кадриль съ младшей Блоносовой, Линой, красивой двушкой, похожей на Тамару съ извстной гравюры Зичи, Тишенко смшилъ свою даму каламбурами, допытывался, въ кого она влюблена, сказалъ ей про ея сходство съ Тамарой. Барышня смялась и не безъ интереса поглядывала на своего кавалера. Однако старики Блоносовы, наблюдавшіе танцующихъ взорами и умиленными, и дловыми вмст, строили довольно кислыя гримасы, когда на глаза имъ попадались Лина и Тишенко въ пар. Посл кадрили мать отозвала Лину.
— Ты съ Тишенко много не танцуй, — внушила она, — онъ конечно не дуренъ собой и уметъ держаться въ обществ, но онъ женатый, хоть и врозь съ женой живетъ. Про него ходятъ нехорошіе слухи. Нечего теб, двушк, съ нимъ знаться. Дурные люди сплетни по знакомымъ разнесутъ, да и самъ голубчикъ — извстный сахаръ-медовичъ: втрое ихъ хвастаетъ…
И во весь вечеръ Тишенко не удалось уже ни слова сказать съ m-lle Блоносовой.
Возвращался домой Иванъ Карповичъ поздно и немного пьяный. По дорог имъ опять овладли злыя, мрачиня мысли.
— Завидно, право, завидно, — думалъ онъ, — умютъ же люди жить! Какой-нибудь Блоносовъ — что онъ? тля, безпросвтный чинуша. По служб идетъ скверно, у начальства числится въ круглыхъ дуракахъ, необразованъ… а вотъ поди же ты, какъ у него хорошо! Жена, дочери, приличное общество… ахъ, какое это великое дло! Право, въ семь онъ даже не такъ глупо кажется, — что значитъ свое гнздо! И себ спокойно, и люди уважаютъ.
Онъ гнвно отбросилъ носкомъ сапога попавшій подъ ноги окурокъ.
—
Онъ почти подходилъ къ своей квартир.
— Эта Линочка слишкомъ замтно перемнилась ко мн сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Вдь, у этихъ филистеровъ сплетенъ не оберешься. Мщанское счастье строится на мщанской добродтели, а мщанская добродтель, — на кодекс изъ сплетенъ и предразсудковъ. Меня въ такихъ кружкахъ принимаютъ скрпя сердце, потому что я — сослуживецъ и человкъ нужный; потому еще, пожалуй, что я умю быть забавнымъ, расшевеливать веревочные нервы ихнихъ Сонь, Лизъ, Лель… а спросите-ка хоть тхъ же Блоносовыхъ: что за птица Тишенко? — пойдетъ писать губернія! Жену бросилъ, ведетъ безнравственную жизнь… Ну, и бросилъ! ну, и веду, чтобъ вы вс пропали!..
Онъ, злобно закусивъ губы, позвонилъ у своего подъзда. Ему не отворяли. Иванъ Карповичъ вынулъ изъ кармана квартирный ключъ и самъ отперъ дверь…
— Анна спитъ… «сномъ сморило», — брезгливо засмялся онъ, — тмъ лучше, разговоровъ не будетъ. А то началось бы: гд вы, Иванъ Карповичъ, побывали? да весело ли вамъ было? да отъ чего отъ васъ духами пахнетъ?.. Ахъ, несчастіе мое! Вотъ изъ-за кого пропала моя репутація. Пока не было Анны — куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружескихъ недоразумній… Обзавелся этимъ сокровищемъ, — и пошелъ крикъ: Тишенко совсмъ опустился, связался съ мщанкой… тьфу!.. И что я въ ней нашелъ? Богъ мой, Богъ мой! какъ она нелпа и скучна! Какъ можно было такъ дико увлечься, взять ее въ домъ? А, вдь, стыдно вспомнить — было время, когда я ползалъ на колняхъ, платье ея цловалъ. Тьфу! Вымя!
Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жаля себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ ум Ивана Карповича отвтила уже твердо сложившаяся мысль:
— Нтъ, баста! надо отдлаться отъ Анны: надола!
Однако, еще дня два-три посл того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что длать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не ршалась: Иванъ Карповичъ не терплъ слезъ. Наконецъ Тишенко ршился. Онъ что то не потрафилъ по служб, получилъ легкое замчаніе и пришелъ домой къ обду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.
— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мн надо поговорить съ тобой.
Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолк, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нсколько разъ прерывалъ рчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсмъ злобнымъ голосомъ: