«Альфонс»

Пишу эти строки подъ арестомъ, отчасти затмъ, чтобъ убить казематную скуку, отчасти потому, что меня невыносимо тяготятъ воспоминанія истекшаго дня, и есть потребность высказаться хоть самому себ, на бумаг…

Сегодня утромъ, пріятель мой Иванъ Юрьевичъ Волынскій стрлялся съ другимъ моимъ пріятелемъ, поручикомъ Раскатовымъ; я и баронъ Брунновъ, юнецъ изъ золотой молодежи, были секундантами. Доктора не было. Исторія разыгралась скверно: Раскатовъ уложилъ Волынскаго на мст.

Когда Волынскій, третьяго дня, спросилъ меня:

—

Владиміръ Павловичъ, не согласишься ли ты передать мой вызовъ Раскатову?

Я, не колеблясь, сказалъ «да». Я зналъ, что Волынскій дерется за женщину, свою любовницу, что онъ оскорбленъ и правъ, а Раскатовъ виноватъ: чего же еще? Да, наконецъ, могъ-ли я предположить, что дло дойдетъ до серьезнаго поединка? Столкновеніе между Волынскимъ и Раскатовымь было грубо и требовало пороха, но приключилось совершенно случайно, — мн казалось, что имъ не за что ненавидть другъ друга и, въ самомъ дл, жаждать кровомщенія. До ссоры Волынскій и Раскатовъ были въ очень хорошихъ товарищескихъ отношеніяхъ: если не друзья, то, во всякомъ случа, пріятели. Я ждалъ обычной водевильной дуэльки, съ выстрлами на воздухъ, съ шампанскимъ по примиреніи, съ брудершафтами, и пр., и пр.

Участвуя въ водевил, я и велъ себя по-водевильному. Докторъ, тоже нашъ общій пріятель, до того былъ увренъ въ примиреніи, что даже опоздалъ къ дуэли: не стоитъ молъ спшить, столкуются. — Для чего намъ докторъ? — сухо возразилъ Волынскій, когда я указалъ ему, что — по правиламъ — дуэль не можетъ состояться. — Мы будемъ драться насмерть.

Я принялъ это, какъ громкую фразу. Когда дуэлянты сошлись на барьер, я, съ улыбкой, предложилъ имъ протянуть другъ другу руки: дескать, подурачились, — и будетъ!

Раскатовъ былъ не прочь «выразить сожалніе». Но Волынскій оборвалъ меня на первомъ слов.

— Я не желаю никакихъ объясненій! никакихъ сожалній… даже извиненій! — крикнулъ онъ, — оставь меня! Поди, скажи Раскатову, что я буду стрлять въ него, какъ въ мишень.

Я никогда не слыхалъ боле страшнаго голоса, никогда не видалъ боле блднаго, исковерканнаго гнвомъ, лица, никогда не смотрлъ въ такіе сверкающіе глаза.

Я извинилъ бы Раскатову смерть Волынскаго, — не могъ же онъ, въ самомъ дл, позволить убить себя! — если-бы не видалъ, съ какимъ ужаснымъ — скажу — животнымъ хладнокровіемъ наводилъ онъ на противника дуло пистолета.

— Для меня молъ безразлично: убитъ тебя, или оставить въ живыхъ, но такъ какъ ты самъ на это напрашиваешься, — я тебя убью.

Раскатовъ выстрлилъ. Волынскій упалъ навзничь и судорожно повелъ всмъ тломъ. Мы съ Брунновымъ бросились къ нему — онъ былъ мертвъ: пуля пробила ему сердце.

Раскатовъ приблизился къ мертвецу, взглянулъ ему въ лицо, поморщился, отвернулся и быстро зашагалъ за кусты, къ своей коляск. Дорогою, онъ вспомнилъ о пистолет, оставшемся у него въ рукахъ, и возвратился къ намъ; отдалъ оружіе Бруннову, еще разъ покосился на Волынскаго, дружески кивнулъ мн и затмъ удалился. Я посмотрлъ вслдъ Раскатову: онъ шелъ твердой поступью, съ обычной молодцеватой выправкой, настоящимъ гвардейскимъ львомъ.

Мы подняли трупъ. Лужа крови пятномъ чернла

на желтой осенней трав. Тло Волынскаго тяжело повисло на моихъ рукахъ окровавленными плечами; оно быстро холодло, и мн трудно было бороться съ отвращеніемъ къ этому остыванію. Съ помощью Бруннова, я всунулъ кое-какъ трупъ въ карету и самъ слъ съ нимъ. Брунновъ сроблъ и, подъ предлогомъ, будто ему дурно, взобрался на козлы. Лошади, почуявъ кровь, храпли, косили глазами, были готовы понести. Кучеръ Вавила машинально удержалъ ихъ, но совсмъ потерялся и все твердилъ:

— Господи, помилуй! Этакій хорошій баринъ, и вдругъ столь скоропостижно скончались!

Я спустилъ оконныя шторы и остался въ синемъ полумрак, наедин съ убитымъ. Дорога была тряская; тло, качаясь, подпрыгивало на подушкахъ сидлья. У меня было скверно на душ: дуэль, дйствительно, свершилась такъ «скоропостижно», что я не могъ сообразить, за какую нить ухватиться мыслью, чтобы прослдить ходъ событій… Мн было очень жаль Волынскаго, жалостливыя мысли не слагались въ ум: въ голов съ нахальнымъ упорствомъ вертлся опереточный мотивъ, съ утра заброшенный въ мои уши прохожимъ шарманщикомъ.

Мы привезли тло на квартиру покойнаго. Антонина Павловна Ридель, женщина, за которую стрлялся Волынскій, не допустила меня приготовить ее къ печальному извстію: глаза мои выдали ей истину. Брунновъ и Вавила внесли Волынскаго. Антонина Павловна подошла къ трупу, опустилась на колни и смотрла въ мертвое лицо молча, безъ слезъ, словно недоумніе: какъ-же могла совершиться такая напрасная смерть? — задавило въ ней печаль. Мы тоже не смли говорить, да и что можно было сказать? Общее молчаніе тяжелымъ камнемъ легло на каждаго изъ насъ, и я почти обрадовался приходу полиціи. Пока составляли актъ, Антонина Павловна удалилась къ окну и устремила пристальный взоръ на улицу; плечи ея вздрагивали; наконецъ, она заплакала… Пріхалъ плацъ-адьютанть, объявилъ намъ съ Брунновымъ арестъ и увезъ къ коменданту. Не знаю, что было — тамъ, на квартир — дальше.

Интересно мн, какъ чувствуетъ себя теперь Раскатовъ? О чемъ-то думаетъ онъ, скучая на гауптвахт? Раекаяніе ли его мучить? Жаль-ли ему погибшей жертвы? Я думаю, — ни то, ни другое, и живо представляю себ, какъ онъ сидитъ на жесткомъ арестантскомъ табурет въ той самой непринужденной и бравой своей поз, что доставила ему въ салонахъ прозвище «le beau», крутить усы и размышляетъ:

— Ah, b^ete qu''etait ce mis'erable Wolynsky! — пропалъ теперь мой билетъ на бенефисъ Зембрихъ!

Волынскій долженъ былъ драться, иначе выйти изъ положенія было нельзя. По крайней мр, по понятіямъ нашего круга. Но — какъ подумаешь, что сыръ боръ загорлся изъ за… испанскаго короля! Волынскій говорилъ, что онъ — Альфонсъ XIII, а Раскатовъ — что Альфонсъ XII. Принесли календарь: Волынскій оказался правъ. Раскатовъ надулся. Въ чемъ то опять онъ ошибся и запутался. Волынскаго чортъ дернулъ посмяться:

— Ну, это тоже изъ исторіи Альфонсовъ!

Раскатовъ посмотрлъ на него звремъ и говорить, — чеканить каждый слогъ: