Мамка

Странную исторію разсказалъ мн назжій изъ Москвы адвокатъ. Настолько странную, что, выслушавъ, я напрямки сказалъ ему:

— Не врете, такъ правда. А, впрочемъ, спасибо за сюжетъ.

— Помилуйте! Я же самъ вожусь съ этимъ дломъ… мн ли не знать всю подноготную?

Въ одну московскую семью прізжаетъ гостья, пожилая дама изъ провинціи. Въ Москву она прибыла по длу — утверждаться въ правахъ небольшого наслдства, которое нежданно-негаданно свалилось ей отъ брата, холостого чудака и нелюдима, ненавидвшаго свою родню. Старикъ умеръ одиноко, не оставивъ завщанія, и имущество его досталось сестр — весьма кстати, потому что, до тхъ поръ, она жила въ страшной бдности,

почти въ нищет. Съ московскою семьею наслдницу свели дловыя отношенія, такъ какъ москвичи тоже приходились покойному какою-то седьмою водою на кисел. Дама была впервые въ дом, ее угощали, занимали, вывели къ ней дтей и, наконецъ, красивая, дородная мамка торжественно вынесла послднее произведеніе хозяевъ — шестимсячнаго младенца.

Дамъ, особенно пожилыхъ и дтныхъ, сахаромъ не корми, но дай повозиться съ «ангелочкомъ», а гостья, вдобавокъ, только что успла предупредить хозяйку, что безумно любить маленькихъ. Но, къ удивленію присутствующихъ, она — чмъ бы смотрть на ребенка — уставилась во вс глаза на мамку, поблднла, задрожала, а та, едва подняла глаза на гостью, тоже стала бле снга.

— Что это, Господи? — глухо сказала гостья, — въ глазахъ рябитъ, что ли? Ольга, это ты?

Мамка пошатнулась, ребенокъ скользнулъ съ ея рукъ, — счастье, что не на полъ, а въ кресла, — а сама она повалилась на коверъ, въ глубокомъ обморок.

Переполохъ поднялся ужаснйшій. Мамка лежитъ, какъ пласть. Гостья надъ нею мечется въ истерик — и хохочетъ, и плачетъ, и бранится. А хозяева ничего не понимаютъ, только чувствуютъ: скандалъ!

— Анна Евграфовна! успокойтесь! что это значитъ? вы знаете нашу Акулину?

— Какая тамъ Акулина? — визжитъ гостья, — это Ольга, наша Ольга!

— Да, помилуйте! откуда вы взяли Ольгу? Акулина! У нея и въ паспорт…

— Покажите паспортъ.

Принесли. Паспортъ правильный: Акулина Ивановна Лаптикова, крестьянка Некормленной губерніи, Терпигорева узда, Пустопорожней волости, деревни Заплатина, Неурожайка тожъ, двица, 28 лтъ, росту выше средняго, лицо чистое, волосы русые, глаза срые, носъ и ротъ обыкновенные, особыхъ примтъ не иметъ, прописка въ порядк, больничный сборъ уплаченъ…

— Гд вы ее достали?

— Акушерка знакомая привела.

Анна Евграфовна повертла паспортъ въ рукахъ, посмотрла на очнувшуюся мамку и ршительно заявила:

— Паспортъ фальшивый.

— Полно вамъ!

— Фальшивый, говорю вамъ. Это — не Акулина, это — Ольга, моя племянница, которая шесть лтъ тому назадъ, — какъ ея мать, а моя сестра Евлампія умерла, — не захотла съ нами оставаться, ухала въ Питеръ работы искать… Ты — Ольга? Или нтъ! Признавайся! Что ужъ тутъ? Не спрячешься.

— Я, тетенька… — пролепетала мамка.

Исторія разъяснилась въ такомъ вид.

Ольга N., «дочь бдныхъ, но благородныхъ родителей», по смерти матери, осталась восемнадцатилтнею безприданницею, на ше у тетки, которая, сама нищая, ненавидла двушку, какъ лишній ротъ въ семь. Когда Ольга, чувствуя свою неумстность въ теткиномъ дом, запросилась на волю, въ Петербургъ, Анна Евграфовна была рада-радехонька ее сплавить. Сколотивъ нсколько рублей на дорогу, продавъ разныя вещи, Ольга ухала, что называется, въ одномъ платьишк. На прощанье много не горевали, разстались сухо, а затмъ Ольга — какъ въ воду канула, и шесть лтъ о ней не было ни слуха, ни духа — до ея совершенно нечаяннаго, негаданнаго, мало сказать: сценическаго, — сверхъ театральнаго выхода въ роли мамки ребенка господъ Игрековыхъ.

Допрошенная теткою и «господами», Ольга, alias Акулина, разсказала о себ слдующее.

Прибывъ въ Петербургъ, она

напрасно обивала пороги въ конторахъ, посредничающихъ по спросу и предложенію труда, напрасно печатала объявленія въ газетахъ: ей не везло. На настоящій интеллигентный трудъ она не годилась — по недостаточности образованія, полученнаго кое-какъ, изъ пятаго въ десятое, въ жалкомъ захолустномъ пансіонишк. Въ бонны не брали: гд языковъ требовали, а ими Ольга не владла, гд спрашивали:

— Платье у васъ приличное есть?

— Вотъ — только, что на мн.

— Такъ васъ — прежде, чмъ въ домъ взять, еще одть придется! Такъ ходить нельзя: у насъ порядочные люди бываютъ, да и дти смяться станутъ, скажутъ — нищая… Нтъ, прощайте: тратиться на туалетъ бонны совсмъ не входитъ въ мои расчеты.

— Вычтите изъ жалованья.

— Да, хорошо, если вы у насъ уживетесь, а — если нтъ? Плакали денежки. Нтъ, прощайте. За пятнадцать цлковыхъ въ мсяцъ вашей сестры сколько угодно, — только свистни… какіе еще! съ туалетцемъ, съ языками.

Впрочемъ, три раза ей удалось пристроиться съ грхомъ пополамъ, но не надолго: рослая, здоровая двушка, Ольга, едва успвала поступать на мста, какъ ее начинали преслдовать мужчины — ухаживаньемъ, а женщины — ревностью, и ей приходилось бжать либо отъ черезчуръ подозрительныхъ Юнонъ, либо отъ черезчуръ назойливыхъ Зевесовъ. А двушка она была чистая, цломудренная, воспитанная въ строгой семь. Окружавшая ее въ столиц, мужская облава мерзила ей глубоко.

Такъ пробилась она, точно рыба объ ледъ, два года, изъ которыхъ добрыхъ полтора — по подваламъ, угламъ, питаясь хлбомъ, лукомъ, да квасомъ. Одичала, огрубла, но упрямо врила, что настанутъ для нея лучшіе дни. Вернуться къ тетк не хотла ни за что, лучше — въ могилу. О московскомъ дяд хорошо знала, что, хоть умри она у него на порог, а онъ ее даже въ домъ не пуститъ, двугривеннаго не вышлетъ. Кругомъ шныряли гадкія твари, торговки и посредницы разврата, — вс въ одинъ голосъ кричали ей: дура, за что ты себя мучишь, когда у тебя есть драгоцнный капиталъ молодости и красоты? Двушка, однако, держалась крпко — и выдержала.

— Хоть бы въ горничныя кто взялъ! — рыдала она.

А подвалъ ей хладнокровно возражалъ:

— Въ горничныя теб нельзя. Ты образованная, дворянка.

— Да какая я образованная? Я и знала-то мало, а теперь забыла все…

— Дворянка!

И, дйствительно, когда выпадали ей мста въ услуженіе, занять ихъ мшалъ Ольг именно ея дворянскій видъ на жительство.

— Нельзя, милая, — объясняли ей, — горничная вещь ходовая. Ее сгоряча и крпкимъ словомъ обзовешь, и по затылку даже если стукнешь, — все должна стерпть… По мировымъ чтобы не шляться… дло житейское… Ну-съ, а вы дворянка, образованная, съ вами такъ нельзя… Стснять же себя ради васъ въ домашнемъ обиход — согласитесь…

Ольга соглашалась и уходила, полная отчаянія. Если что ненавидла она теперь, такъ это именно свой дворянскій паспортъ, по праву рожденія насулившій ей всякихъ житейскихъ привилегій, а теперь не позволявшій ей заработывать жизнь.

Въ одинъ прескверный день, она поняла, что дальнйшая борьба немыслима, что предъ нею остаются на выборъ — либо постылое возвращеніе къ ненавистной тетк, либо — торговля собою. Какъ ни противно было ей первое, а все же лучше разврата. Случилось ей ненарокомъ заработать нсколько рублей поденщиною, шитьемъ, распродала платьишки, которыми обзавелась было на нкоторыхъ кратковременныхъ мстахъ своихъ, и, распростившись съ Питеромъ, тронулась во свояси. хала съ ужасомъ, не вря, что додетъ, и все надясь: вотъ-вотъ случится такое чудо, что спасетъ и выручить.