Шрифт:
Разсказъ мой начинается съ того самаго момента, какъ Марья Сергевна дала пощечину своему супругу Алексю Трофимовичу. Вслдъ затмъ она упала въ кресло, взвизгнула, захохотала, заплакала, заболтала ногами и вообще продлала все то, что прилично продлать благовоспитанной дам, чувства которой оскорблены до необходимости впасть въ истерику. Алексй Трофимовичъ стоялъ съ видомъ полнаго недоумнія и, почесывая рукой ушибленное мсто, шепталъ:
— Но… но… однако… какіе-же прецеденты?!
Онъ припомнилъ: полчаса тому назадъ, онъ вернулся изъ должности въ самомъ благодушномъ настроеніи; Марья Сергевна встртила его спокойно, хотя нсколько надувшись. На всякое чиханье не наздравствуешься; а потому Алексй Трофимовичъ, подаривъ
Марья Сергевна была удивлена своимъ поступкомъ не меньше самого Алекся Трофимовича и теперь, визжа и коверкаясь въ креслахъ, думала про себя «за что, бишь, это его я» и никакъ не могла сообразить; одно только знала она твердо и ясно, что Алексй Трофимовичъ, такъ или иначе, но виноватъ, ужасно виноватъ, и что, какъ скоро уже дана пощечина, то, значить, ее и слдовало дать. Впрочемъ, начну со вчерашняго дня…
Марья Сергевна проснулась довольно поздно. Вчера супруги были на вечеринк у Пуликовыхъ, и на этой мерзкой толстух Вавиловой было такое чудное платье изъ фая. Это платье всю ночь плясало передъ взволнованными глазами Марьи Сергевны: оно было какъ живое и то развивалось буфами и воланами, то съеживалось подъ скромной, но изящной отдлкой плиссе, то величественно влачилось по полу, шурша саженнымъ трэномъ, — то, теряя трэнъ, пріобртало видъ нсколько куцый и легкомысленный, но до послдней возможности модный… ахъ, какой модный!
Благодаря ночнымъ грезамъ, Марья Сергевна, какъ только подняла съ подушекъ отяжелвшую головку, такъ и сказала сейчасъ-же:
— Господи! какая я несчастная!
И, бросивъ взглядъ на ситцевую, уже потрепавшуюся обстановку своей спальни, и на окна, въ которыя во вс свои срые глаза смотрлъ кислый туманный день, убдилась, что она точно несчастная; а вошедшая въ это время кухарка Клавдія не мене справедливо заключила, что барыня встала съ постели лвой ногой, такъ какъ на невинный свой вопросъ:
— Барыня, прикажете купить къ обду соленыхъ огурцовъ? — получила довольно непослдовательный отвтъ:
— Ахъ, отстань, ради Бога! дайте мн хоть умереть спокойно!!
Тогда Клавдія мысленно констатировала фактъ, что «нынче на барын черти дутъ», и стала резонно докладывать, что смерть — сама по себ, а огурцы — сами по себ, потому баринъ изъ службы придутъ и ругаться будутъ. Барыня испустила глубокій вздохъ и, съ видомъ Ніобеи, лишающейся послдняго изъ чадъ своихъ, «дала Клавдіи злато и прокляла ее».
Марья Сергевна не слишкомъ обременена занятіями: въ кухню она не заглядываетъ, основательно заходя, что тамъ слишкомъ дурно пахнетъ; дтей у Фазановыхъ нтъ, читать она не охотница… Играть на піанино? — инструментъ разстроенъ до неприличія.
— Вдь, говорила я противному Алешк, чтобы позвалъ настройщика!
Разговоръ объ этомъ происходилъ съ мсяцъ тому назадъ, а вотъ и до сихъ поръ не принесъ практическихъ результатовъ. Ахъ, тяжело имть неисполнительнаго супруга! Марья Сергевна погрузилась въ печальныя размышленія на эту привлекательную тему и, перечисляя рядъ супружескихъ промаховъ, скоро пришла къ вопросу: купилъ ли бы Алексй Трофимовичъ, если-бы она попросила, ей платье, какъ у Вавиловой? Она, конечно, не попроситъ, — она благоразумна, не мотовка и знаетъ, что при полуторастахъ рубляхъ мсячнаго жалованья нельзя длать такихъ туалетовъ, да у ней еще и розовое сюра довольно сносно, — но… если бы! Да нтъ! не купитъ! ни за что не купитъ! Замахаетъ руками и закричитъ, какъ въ прошломъ году изъ-за стекляруснаго тюника:
— Что ты, матушка! Въ ум ли? при нашихъ ли капиталахъ? Тутъ дай Богъ обернуться: за квартиру заплатить, матери послать — а ты: фаевое платье!
— Тогда, — думала Марья Сергевна, — я сказала ему: «если вы не въ состояніи сдлать жен тюникъ, зачмъ же женились?…» И въ самомъ дл: зачмъ онъ женился? Больше: какъ онъ, полутораста-рублевый труженикъ, смлъ жениться на ней, у ногъ которой умирали князь Тугоуховскій, баронъ Пимперле и концессіонеръ Ландышевъ? Правда, князь Тугоуховскій сильно смахивалъ своей наружностью на ходячіе песочные часы, у барона Пимперле были какія-то странныя пжины на красномъ лиц и препротивно терчали уши, Ландышевъ даже ради объясненія въ любви не могъ вытрезвиться, а Алексй Трофимовичъ щеголялъ тогда такой славной русой бородой и такимъ красивымъ сочнымъ голосомъ декламировалъ стихи Надсона! Да, вдь, не съ бородой и не съ Надсономъ жить, а съ человкомъ!
— Нтъ! какъ я дошла за него, а главное, какъ онъ, мелюзга, смлъ сдлать мн предложеніе? У, противный! Какую-бы карьеру я сдлала безъ его глупаго ухаживанія! Свой домъ… титулъ… Ницца… зимой ложа въ итальянской опер… ахъ, Мазини! ахъ, Фигнеръ! Господи, какая я несчастная! Какъ скучно жить!
— И хоть-бы развлекалъ чмъ! А то, вдь, онъ ничего… ну совсмъ-таки ничего не уметъ: дуется со своимъ пріятелемъ Оглашеннымъ въ какіе-то скучные шахматы, въ которыхъ конь такъ нескладно прыгаетъ черезъ клтку, что мн, бдной двочк, во вкъ не понять его скачковъ — вотъ и все! Даже и Надсона забылъ! Только и помнитъ еще: «не говорите мн онъ умеръ — онъ живетъ», а уже слдующій стихъ перевираетъ. Нтъ! несносный, несносный человкъ!.. У!..
Въ это время Алексй Трофимовичъ прошелъ подъ окнами и исчезъ въ сняхъ подъзда.
— Боже мой! и одться-то прилично ему лнь! На что похоже — шуба въ грязи, воротникъ облзлый, а шапка! шапка! Въ кои-то вки отправился въ магазинъ одинъ, безъ меня, — такъ и тутъ не сумлъ себ купить вещь, хоть немножко къ лицу!
Звонокъ.
— Сейчасъ войдетъ, нжничать станетъ; думаетъ, что очень пріятно, удовольствіе составляетъ. Нтъ — мерси покорно! Еще прежде онъ былъ ничего-себ, куда ни шло, а теперь какіе-то баки завелъ, и съ тхъ поръ, какъ началъ пить водку предъ обдомъ, у него вчно красныя жилки въ блкахъ… фи!
Здоровается… ну, такъ и есть: цловаться лзетъ!… Здравствуй, здравствуй, только не мучь меня пожалуйста; мн нездоровится.
И съ чего это онъ сегодня расторжествовался? Ишь шагаетъ, ишь! Какъ непріятно, когда этакая дылда мелькаетъ передъ глазами! Зачмъ я только выбрала себ такого большого?.. Трубить! носомъ трубить! и туда-же хочетъ казаться солиднымъ человкомъ, отцомъ семейства!.. Это что еще? Мажетъ пальцемъ стекло! Тьфу!.. И какъ серьезно онъ все это продлываетъ; видимо — наслаждается, находитъ свои поступки необыкновенно умными и занимательными. Нтъ! мочи моей нтъ! видть его не могу! У, животное самодовольное! Убить тебя, убить, да ухать! Вотъ что!.. Лучше и не подходи ко мн, гадкій! Ахъ, какая я несчастная!
И вотъ — въ ту минуту, когда Марья Сергевна уже совсмъ расположилась расплакаться, Алексю Трофимовичу пришла въ голову несчастная мысль познакомить жену «съ рогатой козой»… Дать супругу пощечину стало для Марьи Сергевны печальной, но необходимой потребностью!…
1911