Ребенок

Марь Николаевн Гордовой предстояло тайное и крайне непріятное объясненіе. Она услала изъ дома кухарку, опустила въ окнахъ шторы и въ волненіи ходила взадъ и впередъ черезъ вс три комнаты своей небогатой квартиры, выжидая звонка въ передней.

Марь Николаевн тридцать лтъ. Она — крупная блондинка, довольно статная, но съ чрезмрно развитыми формами; притомъ въ ея фигур есть что-то пухлое, вялое, дряблое. Лицо у нея блое, безъ румянца, въ легкихъ веснушкахъ подъ глазами — свтлоголубыми, очень красивыми и неглупыми: физіономія осмысленная, но безхарактерная и нсколько чувственная. Марья Николаевна не замужемъ, но у нея есть любовникъ, и она только что вернулась въ Петербургъ изъ Одессы, куда узжала на цлыхъ шесть мсяцевъ, чтобы скрыть беременность и роды. Этого своего любовника она и ждетъ теперь.

Семья Марьи Николаевны — безденежная,

разстроенная, безъ главы въ дом. Гордова — сирота и живетъ вмст съ двумя старушками-тетками, цлые дни блуждающими по Петербургу, разнося знакомымъ сплетни, всти, хозяйственные и врачебные совты, являясь въ одинъ домъ на положеніи «своихъ», въ другой — просто прихлебательницами. Квартира пустуетъ съ утра до вечера. Марья Николаевна тоже мало сидитъ дома, — у нея много знакомыхъ. Ее любятъ въ интеллигентномъ обществ: она не безъ образованія, кое-что читала, уметъ договорить объ умномъ, далеко ne prude и въ бесдахъ съ мужчинами не теряется. За пышные золотые волосы, высокую грудь и вкусныя плечи за ней много ухаживали; она это любила, пробовала силы своего кокетства, чуть-ли не на каждомъ мужчин, но замужъ упорно не шла. «Успю!» думала она, разсматривая въ зеркал свое на рдкость моложавое лицо.

Однимъ изъ побжденныхъ Марьей Николаевной былъ частный довренный Василій Ивановичъ Ивановъ, — человкъ не съ очень большимъ достаткомъ, но и не нуждающійся. Онъ вышелъ въ люди изъ простого званія, но ни развитіемъ, ни особенными талантами не отличался. Зачмъ Марья Николаевна пристегнула этого скромнаго, кроткаго и не слишкомъ далекаго господина къ сонму своихъ поклонниковъ, — неизвстно. Должно быть, — для коллекціи, потому что для такой избалованной ухаживаніемъ двушки Василій Ивановичъ вовсе не былъ находкою, да къ тому же былъ женатъ, хотя и жилъ врозь съ своей женой, простой женщиной, не дававшей ему развода. Ивановъ былъ очень влюбленъ въ Марью Николаевну и долгое время выносилъ ея капризы, дурачества и мелкія женскія тиранства съ терпливой выносливостью истаго Тогенбурга. Но однажды, оставшись наедин съ нею, онъ, подъ вліяніемъ ея заигрываній, совершенно неожиданно выказалъ большую предпріимчивость. Любви тутъ никакой, разумется, не было, но по женскому фатализму, страсти доказывать себ разумность и логичность всхъ своихъ поступковъ, Марья Николаевна поторопилась уврить себя, что любитъ Иванова. Ивановъ же разбираться въ фактахъ не любилъ и не умлъ, а принималъ ихъ непосредственно: «отдалась, — значитъ, любитъ». Началась связь и вскор любовники, дйствительно, довольно тсно свыклись другъ съ другомъ. Ивановъ принялся усиленно хлопотать о развод, но жена поддавалась на его убжденія туго и требовала съ мужа весьма крупную сумму денегъ. Тмъ временемъ Марья Николаевна забеременла. Это — какъ водится — поразило любовниковъ ужасомъ: они совсмъ потерялись, не знали, что предпринять, раздражались другъ противъ друга и ссорились. Наконецъ Василій Ивановичъ списался съ одной повивальной бабкой въ Одесс, и вскор Марья Николаевна ухала, никмъ не заподозрнная. То обстоятельство, что тайну оказалось возможно скрыть, опять примирило и сблизило любовниковъ, — они разстались друзьями и часто переписывались.

Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними послдовала болзнь. Переписка прервалась на цлые два мсяца; когда же возобновилась, то Василій Ивановичъ началъ получать письма вялыя, лнивыя, въ какомъ-то натянутомъ тон и съ чмъ-то недосказаннымъ въ содержаніи, — словно Марь Николаевн смерть какъ не хотлось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и непріятную обязанность. Потомъ совсмъ замолкла. Василій Ивановичъ терялся въ догадкахъ, что съ нею, какъ вдругъ получилъ городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже въ Петербург и ждетъ его тогда-то къ себ, потому что «надо поговорить».

Василій Ивановичъ смутился и отъ неожиданности, и отъ краткости телеграммы.

— Надо поговорить… Ну, да, разумется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить… Э! тьфу, чортъ! какія нелпости лзутъ въ голову… просто глупая бабья редакція телеграммы, — и ничего больше! А странно однако, что Маня пріхала такъ нечаянно, не предупредивъ. — точно съ неба упала…

Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гд жили Гордовы. Чмъ ближе былъ онъ къ цли, тмъ блдне становились его опасенія и сомннія. Радость близкаго свиданія

съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотлъ ихъ имть, не оставалось мста въ ум, - порывъ любви былъ сильне ихъ.

Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встртила его растерянно и нершительно подставила ему свои губы; когда же поцлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснвшемъ лиц выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамтно освободилась изъ его рукъ. Затмъ, сла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсмъ загородили ее; подойти и подссть къ ней стало нельзя.

— Какъ ты поздоровла и похорошла! — восторгался Ивановъ. — Ты помолодла на десять лтъ.

Марья Николаевна отвчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумнія взглянулъ на нее: въ ея лиц ему почудилось нчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не сметъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ оскся въ рчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо двушки и увидлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не сметъ сказать. Но Марья Николаевна уже ршилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:

— Нтъ, такъ нельзя! — сказала она, ломая свои безкровные блые пальцы, — я не хочу… я должна сказать прямо… Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся… Я затмъ и звала васъ, чтобы сказать… Вотъ!

Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсмъ ошеломленный.

— Что съ тобой, Маня? — жалко улыбнулся онъ наконецъ.

Она не отвчала. Тогда онъ побагровлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ; онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.

— Давно это началось? — спросилъ онъ, глядя въ сторону.

— Что?

— Ну… да вотъ это! — вскрикнулъ онъ нетерпливо и, не дожидаясь отвта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.

Марья Николаевна растерялась. Когда это началось? — она сама не знала. Не то до, не то посл родовъ. Она помнила только, что когда въ Одесс ей было скучно или больно, ею овладвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кром раскаянія въ нелпой своей связи. «За что я страдаю и буду страдать?» думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, — она не замтила. Взвшивая сумму позора, лжи, болзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, — и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себ, что она безъ любви принадлежала мужчин и скоро будетъ имть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредлить своя отношенія къ Иванову: «Да, я люблю… — насильно думала она, — но какая я была дура, что полюбила!» Но посл родовъ — подъ впечатлніемъ этого страшнаго физическаго переворота — она и сама словно переродилась. Удрученная болзнью, она не имла ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чемъ-либо помимо своего здоровья, а между тмъ, когда она встала съ постели, то вопросъ ея связи оказался уже непроизвольно ршеннымъ, втихомолку выношеннымъ въ ея ум и сердц. Она встала съ чувствомъ рзкаго отвращенія къ прошлому году своей жизни. Ей какъ-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, — наоборотъ казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое паденіе она считала боле или мене искупленнымъ чрезъ рожденіе ребенка и болзнью, и теперь у нея осталось только удивленіе, какъ съ нею могла случиться эта связь.