«Альфонс»
Шрифт:
— Не всмъ же быть такимъ знатокамъ въ альфонсахъ, какъ ты.
Волынскій измнился въ лиц.
— Что ты хочешь сказать?
— То, что ты — когда и въ зеркало то смотришься — альфонса предъ собой видишь…
Волынскій на него бросился. Раскатовъ схватился за шашку. Но присутствующіе успли стать между ними и не допустили скандала.
«Альфонсъ» — скверная кличка, и надо быть или образцомъ христіанскаго незлобія, или мднымъ, нтъ, — мало: никкелированнымъ лбомъ, чтобы равнодушно расписаться въ ея полученіи. Да еще и кличка-то была не по шерсти, и полученіе не до адресу. Волынскій былъ… чмъ хотите, только не альфонсомъ. Свтъ зналъ наружность дла: Волынскій, полуразоренный виверъ, вступилъ въ открытую связь съ Антониной Павловной Ридель, женщиной очень богатой, на пятнадцать лтъ его старше, — и устами Раскатова бросилъ позорное обвиненіе. Подкладку дла свтъ не зналъ, да, впрочемъ, какъ это всегда бываетъ,
Я былъ съ Волынскимъ въ большой и хорошей дружб. Это былъ человкъ съ золотымъ сердцемъ, не сумвшимъ отупть и зарости мохомъ даже среди той воистину безобразной жизни, въ какую съ самыхъ раннихъ лтъ толкнули его дрянное воспитаніе, наше милое товарищество и независимое состояніе. Характеръ у Волынскаго былъ восковой. Онъ годился ршительно на все, дурное и хорошее. Попади онъ съ самаго начала въ хорошія руки, — развился-бы дльнымъ и полезнымъ малымъ. Но его чуть не съ пятнадцати лтъ окружилъ и засосалъ въ свою тину омутъ богатой петербургской молодежи, сытой и бездльной… Въ этой растлнной сред что могло изъ него выйти, кром эгоиста-вивера, прожигателя жизни съ двухъ концовъ? Какъ большинству молодыхъ людей, рано начавшихъ жить, Волынскому льстилъ его преждевременный успхъ въ качеств Донъ-Жуана и mauvais sujet'а. — И вотъ онъ игралъ, не умя играть, — пилъ, хмеля съ первой рюмки, — ухаживалъ за женщинами, которыя ему не нравились, — выкидывалъ всяческія глупости, самому потомъ противныя.
Но тому, у кого есть хоть какой-нибудь намекъ на внутренне содержаніе, мудрено истратить безъ оглядки всю свою молодость на карикатуры Сарданапалова пира, отдаться въ безвозвратное рабство д, пьянству, продажнымъ юбкамъ. Я помню время, кагда Волынскій, заскучавъ чуть не до душевной болзни, стремился обновить свою жизнь хоть какимъ-нибудь серьезнымъ началомъ, и съ лихорадочнымъ интересомъ хватался то за одно новое дло, то за другое.
Но, къ сожалнію, онъ не имлъ ни подготовки, ни привычки къ труду. Притомъ, какъ очень состоятельный человкъ, не могъ искатъ въ работ иной цли, кром одной: убить докучное время. Онъ долженъ былъ сознаться, что не чувствуетъ интереса къ труду ради самаго труда, что всякое серьезное занятіе будетъ обращаться для него въ игрушку отъ нечего длать, что, слдовательно, онъ и впредь осужденъ на ту-же, хмельную до пресыщенія, бездятельность.
Кому легко сдлать о себ такое открытіе — и утвердиться въ немъ? Словно самъ себ подписываешь приговоръ полной своей ненужности на земл. А что ненужно, зачмъ тому и быть? Ненуженъ, — и конецъ: убирайся прочь изъ жизни, очисти дорогу очередному изъ грядущаго поколнія… Много насъ, богатенькихъ Гамлетиковъ, заключило развитіе этого силлогизма револьверной пулей себ въ лобъ, а еще больше спилось съ круга и совсмъ утонуло въ грязи.
Волынскій былъ изъ самыхъ хрупкихъ Гамлетиковъ и, наврное, уже давно кончилъ-бы очень скверно, не подвернись ему какъ-разъ кстати, въ самое благое время, спасительница-любовь.
Когда Волынскій сошелся съ Антониной Павловной, ему минуло двадцать четыре года, а ей — уже тридцать девять лтъ. Разница огромная. Но, познакомившись съ Ридель, я нимало не удивился увлеченію моего друга.
Антонина Павловна — женщина классической красоты, настоящая Юнона: высокая, довольно полная, однако не утратившая ни стройности таліи, ни изящныхъ очертаній бюста. У нея кроткіе влажные глаза волоокой Геры и самыя нжныя и ласковыя уста во всемъ Петербург.
Она превосходно одвается. Я не знаю женщины съ боле изящиыми манерами.
Исторія любви Волынскаго разсказана мн имъ самимъ. Я напишу ее, какъ помню, его собственными словами.
Если выйдетъ аффектированно, не въ мру патетично, — не моя вина: онъ, вдь, и на самомъ дл былъ аффектированный и лихорадочно-патетическій человкъ; простота и хладнокровіе были ему незнакомы.
«…Я познакомился съ Антониной у своей тетки Заневской. Случалось мн встрчаться съ нею и въ другихъ домахъ. Я художнически преклонялся предъ красотой Антонины, чувствовалъ въ ней умное и доброе существо, и меня тянуло видть ее. Ни въ чьемъ иномъ обществ не дышалось мн такъ легко, ни съ кмъ другимъ не бывалъ я боле откровеннымъ. Мы вс, молодежь, не прочь порисоваться и подчасъ навязать себ, шику ради, чортъ знаетъ какой характеръ. Но, когда Антонина говорила со мной, я, право, кажется, скоре вырвалъ-бы свой языкъ, чмъ позволилъ бы себ сказать ей неправду. Было такое время, что я самъ не подозрвалъ своей любви къ Антонин. Для влюбленныхъ, мы стояли въ слишкомъ различныхъ условіяхъ жизни. Я — безпутный мальчишка, ничего не имющій за собою кром состоянія и родового имени. Она — всмъ извстная и всми уважаемая femme d'esprit, дама-патронесса, почти уже зачислившая себя въ разрядъ старухъ. Въ Петербург весьма скоро заговорили, будто я живу съ Ридель. Сперва я смялся, потомъ задумался: каковы, въ самомъ дл, наши отношенія? По годамъ Риделъ почти могла быть мн матерью, но я не чувствовалъ въ ней даже старшей сестры… Быть можетъ, дружба? Но разв есть дружба вообще, а между мужчиной и женщиной въ особенности? Притомъ, когда-же и какіе друзья занимали мое воображеніе, такъ упорно, чтобы грезиться мн по ночамъ, чтобъ ихъ имена были моей первой мыслью поутру и послдней на сонъ грядущій? Ни для кого на свт я ни на іоту не измнилъ-бы своего образа жизни, а посл знакомства съ Антониной я почти отсталъ оть кутежей и разошелся съ Zizi, между тмъ какъ всего недлю назадъ едва не поссорился изъ-за нея съ теткой Заневской. Это превращеніе сдлалось какъ-то само собою, непримтно. Вс качества, казавшіяся мн въ женщин идеальными, я поочередно видлъ въ своемъ воображеніи, представляя себ Антонину, и… Словомъ, пришлось-таки признать себя влюбленнымъ.
Въ одно изъ нашихъ свиданій Антонина приняла меня крайне сухо. Сплетни дошли до нея. Она высказала мн, что, проживъ на свт сорокъ лтъ съ безупречной репутаціей, ей поздно длаться игрушкой злословія: я, какъ это ей ни грустно, долженъ прекратить свои посщенія.
Я сталъ защищаться и совсмъ неожиданно объяснился въ любви. Говорю „неожиданно“ потому, что за пять минутъ передъ тмъ я не ршался и подумать о такомъ смломъ шаг… Я говорилъ долго, сильно, страстно, и, когда кончилъ, Антонина сидла блдная, дрожащая, а въ глазахъ ея я прочиталъ, какъ сильно она меня любитъ и какъ боится любить.
— Вы также любите меня! Скажите мн: да! — рзко сказалъ я.
— Это безуміе! — прошептала Антонина, — вы сами не знаете, что говорите.
— Я знаю, что люблю васъ!
— Вспомните, Иванъ Юрьевичъ, свои годы и мои!…
— Ваши годы!.. Вы моложе меня: вы чисты духомъ, вы мыслите, чувствуете, у васъ есть любимыя идеи, умныя занятія, полезныя цли, — жизнь ваша полна. Я пришелъ къ вамъ — съ испорченнымъ холоднымъ сердцемъ, съ пустою душей, пресыщенной и отравленной удовольствіями… Что же длать, если жизнь одарила меня ими прежде, чмъ научила, какъ ихъ принимать! Удовольствіе съ дтства было моимъ міромъ. То былъ ничтожный міръ, не стоило въ немъ существовать, и я проклинаю его ничтожество! Я искалъ ему замны, въ разныя окна глядлъ на свтъ, но отовсюду видлъ его чуждымъ себ и понялъ, что не міръ ничтоженъ, а жалокъ и ненуженъ я, неумющій приспособиться къ нему и найти въ немъ свое мсто. И, значить, осталось мн одно: махнуть на себя рукой, превратиться въ живого покойника, въ буйное и безпутное, но мертвое привидніе — врод тхъ, какъ доказываютъ въ „Роберт“. Явились вы, — и точно свтъ внесли въ мою тьму! Ожилъ я съ вами. Пересталъ чувствовать себя напраснымъ и глупымъ. Прикажите мн взяться за любое дло, — къ стыду моему, какое бы вы ни назвали, мн, лнтяю и неучу, придется приниматься за него съ азбуки — и все-таки врьте, оно будетъ по плечу мн, если я стану работать до вашему желанію, съ вами, для васъ. Не отталкивайте меня!
И я приблизился къ Антонин. Она, со страхомъ, отступила.
— Не подходите! — услыхалъ я ея шопотъ.
— Антонина Павловна!
— Я не смю ничего сказать вамъ… я не въ силахъ… Дайте мн собраться съ мыслями! уйдите!
— Одно слово!…
— Я отвчу вамъ… но теперь, умоляю васъ, идите!.. Посл, посл…
Я поклонился и вышелъ. Вечеромъ я получилъ отъ Антонины письмо: „Долгъ запрещаетъ мн писать вамъ, но я общала отвтить, и пишу. Извините, если выйдетъ несвязно. Мысли мои разбрелись. Я думала о васъ. Вы правы: я люблю васъ, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только довряя вашей чести, ршаюсь я да эти безумныя строки. Я всегда презирала пожилыхъ женщинъ, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вамъ: это позоръ. Не подозрвайте меня, будто я боюсь свта, — о, нтъ! за счастье быть вашей я перенесла бы его судъ! Но я не въ состояніи отдаться человку, не вря въ его любовь, а въ вашу врить не могу: вы черезчуръ молоды для меня. Оставьте меня, забудьте. Ваше заблужденіе скоро пройдетъ, и, дастъ Богъ, вы найдете себ подругу до сердцу, достойную васъ, молодую. Не будемъ больше видться. Не пишите мн, - я не хочу. Я люблю васъ и, повторяю, еще слишкомъ женщина. Ваше присутствіе, ваши слова растерзаютъ мн сердце, потому что я хотла-бы врить вамъ, а врить нельзя. Въ мои годы, къ несчастью, могутъ еще любить, но уже не быть любимыми. Ваша А. P.“.
Я немедленно набросалъ отвтъ и послалъ Антонин Павловн. Съ часъ не возвращался мой человкъ. Наконецъ, мн подали конвертъ, надписанный знакомымъ женскимъ почеркомъ. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встртилъ Антонину на Морской. Я собралъ весь остатокъ воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошелъ къ Антонин:
— Ваше письмо — бредъ! — сказалъ я, — я хочу быть счастливымъ… я добьюсь!
Она отвтила мн умоляющимъ взглядомъ и — ни слова. Я продолжалъ: