Разум цветов
Шрифт:
Таким образом она обладает всеми женскими страстями и слабостями, превращенными в украшения. И, по милости богов, она не представляет мертворожденного совершенства, наделенного всеми добродетелями, которых не оживляет ни один недостаток. В каком воображаемом мире можно найти добродетель, которая не была бы привита к недостатку? Добродетель — это не что иное, как порок, который поднимается вместо того, чтобы падать, а достоинство — не что иное, как недостаток, сумевший сделаться полезным.
Как бы могла она иметь необходимую для жизни энергию, если бы была лишена самолюбия и гордости? Как бы она могла устранять незаслуженные препятствия, если б не обладала запасом эгоизма соразмерно с законными требованиями своей жизни? Как бы она могла быть пламенной и нежной, если бы не была чувственна? Как бы она могла быть доброй, если бы не умела быть слабой? Доверчивой, если бы не умела быть легковерной? Как бы могла она быть прекрасной, если бы она не знала зеркал и не хотела нравиться? Как бы могла она сохранить женскую прелесть, если бы не была наделена невинной женской суетностью?
Как бы она могла быть щедрой, если бы не была несколько непредусмотрительною? Как бы могла она быть справедливой, если бы не умела быть твердой? Как бы могла она быть храброй, если бы иногда не забывала быть благоразумной? Как бы могла она быть преданной и способной к самопожертвованию, если бы она никогда не уклонялась от контроля холодного разума?
То,
Когда нам рисуют добродетели мужчины, то обыкновенно их представляют готовыми для действия, но добродетели, которыми мы восхищаемся в женщине, предполагают всегда фигуру неподвижную, как прекрасная статуя среди мраморной галереи. Это неустойчивый образ, сотканный из находящихся в состоянии покоя пороков, из инертных достоинств, из сонных эпитетов, из пассивных движений, из отрицательных сил. Она целомудренна, потому что лишена чувственности; она добра, потому что никому не делает зла; она справедлива, потому что не совершает никаких поступков; она терпелива и покорна, потому что лишена энергии; она снисходительна, потому что никто ее не оскорбляет; она прощает, потому что не в силах бороться; она милосердна, потому что позволяет себя обирать и потому что ее благотворительность ничего от нее не отнимает; она верна, она честна, она преданна, она покорна, потому что все эти добродетели могут жить в пустоте и цвести над смертью. Но что произойдет, если этот образ вдруг оживится и выйдет из своего одиночества и вступит в жизнь, где все, что не участвует в окружающем движении, становится жалким или опасным обломком? Разве можно называть добродетелью верность любви, плохо избранной или духовно погасшей, или покорность неразумному и несправедливому господину? Разве достаточно не вредить для того, чтобы быть доброй, не лгать для того, чтобы быть правдивой? Есть одна мораль — людей, стоящих на берегу великой реки, и другая мораль — людей, плывущих против течения. Есть мораль сна и мораль поступков, мораль тени и мораль света, и добродетели первой морали, добродетели, так сказать, вогнутые должны подняться, расшириться и сделаться добродетелями выпуклыми для того, чтобы перейти во вторую мораль. Материя и линия остаются, может быть, теми же самыми, но отношения становятся диаметрально противоположными. Терпеливость, благодушие, послушность, доверчивость, самоотречение, покорность судьбе, преданность, готовность к жертве и все другие плоды пассивной доброты, если внести их без изменения в суровую внешнюю жизнь, становятся не чем иным, как слабостью, раболепием, беззаботностью, бессознательностью, беспечностью, непредусмотрительностью, глупостью или трусостью, и для того, чтобы поддержать на должном уровне источник доброты, откуда они происходят, должны уметь перевоплощаться в энергию, в твердость, в упрямство, в осторожность, в устойчивость, в негодование или в возмущение. Честность, которой нечего бояться, пока она стоит неподвижно на месте, должна смотреть за тем, чтобы не даваться в обман и не выдавать оружия неприятелю. Целомудрие, которое долго ожидало с закрытыми глазами и сложенными руками, вправе превратиться в страсть, которая сумеет решить и утвердить свою судьбу. То же самое относится к добродетелям, имеющим названия, и к тем, которые их еще не имеют. К тому же еще вопрос, какая жизнь предпочтительнее, деятельная или пассивная? Та ли, которая соприкасается с людьми и событиями, или та, которая их избегает? Существует ли нравственный закон, предписывающий нам ту или другую жизнь, или же каждый из нас вправе делать выбор, согласно своим вкусам, своему характеру, своим способностям? Хорошо ли или дурно, чтоб деятельные или пассивные добродетели находились на первом плане? Возможно, я думаю, утверждать, что первые добродетели всегда предполагают последние, но обратное было бы неверно. Таким образом, женщина, о которой я говорю, тем более способна к преданности и жертве, что она в силах больше, чем какая-либо другая, отклонять от себя тяжелую необходимость жертвы. Она не станет культивировать в пустоте печаль и страдание как средства искупления и очищения, но она сумеет их принять и даже с наивной страстностью искать, чтобы избавить любимого человека от незначительного горя или от большого страдания, с которыми она себя считает в силах бороться наедине, чтобы победить их в молчании и тайне своего сердца. Сколько раз видел я, как она останавливала слезы, готовые брызнуть из ее глаз от несправедливых упреков, между тем как ее губы, на которых дрожала болезненная улыбка, с почти невидимым мужеством удерживали слово, которое ее оправдало бы, но обвинило бы того, кто ее плохо знает. Как говорит Жан Поль о своей героине, "она одна из тех, которые, когда к ней несправедливы, всегда думают, что вина на их стороне". Ибо, подобно всем людям справедливым и добрым, она, естественно, должна была испытать на себе мелкую тиранию и ничтожную злобу тех, которые нерешительно колеблются между добром и злом и злоупотребляют слишком часто встреченной снисходительностью и прощением. И вот это больше, чем все бессильные и заплаканные проявления согласия, свидетельствует о пламенном и могущественном запасе любви.
На месте Ифигении, [28] Антигоны, как всякая женщина, если это потребуется обстоятельствами, она не будет просить у судьбы быть раненой насмерть, чтобы наконец в последней борьбе взвесить, быть может, чудодейственные силы неиспытанного сердца. Она научилась познавать их число и вес в мире и уверенности своего сознания. За исключением испытаний, когда жизнь прижимает нас к беспощадным стенам рока, или за исключением естественного безвыходного закона, она по инстинкту всегда изберет другую дорогу, чтобы прийти к намеченной долгом цели. Во всяком случае, ее преданность и жертва никогда не будут внушены покорностью судьбе. Они никогда не отдадут себя во власть коварной нежности несчастья. Всегда, будучи настороже, готовая к защите и полная энергического доверия, она до последней минуты будет искать слабое место обрушившегося на нее происшествия. Слезы ее будут так же чисты и нежны, как слезы тех, кто не в силах устоять против оскорблений случая, но вместо того, чтобы затуманить ее взоры, они зажгут и усилят в них утешающий и спасительный свет.
28
Ифигения в греческой мифологии дочь Агамемнона и Клитемнестры. Так как ее отец убил священную лань Артемиды, богиня не позволяла греческому флоту отплыть в Трою. Прорицатель Калхас объявил, что Ифигения должна быть принесена в жертву во искупление проступка отца. Во время жертвоприношения Артемида заменила Ифигению ланью и перенесла ее в Тавриду, где та стала жрицей богини.
Впрочем, прибавил он в заключение, Артениса, которую я пытался вам изобразить, покажется под чертами, которые я ей придаю, вполне презренной или вполне прекрасной, смотря по идеалу,
Но все, что можно сказать, пытаясь нарисовать чей-либо интимный портрет, лишь отдаленным образом похоже на более точный образ, который наша мысль рисует в душе, когда мы говорим о нем. А этот последний образ, в свою очередь, не что иное, как эскиз великого, глубокого, живого, но непередаваемого изображения, которое ее присутствие начертало в нашем сердце, как свет на чувствительной пластинке. Сравните последний снимок с двумя первыми: как бы они ни казались нам точными и отделанными, они показывают нам лишь гирлянды и арабески рамы, более или менее приспособленной к образу, который она будет заключать в себе. Но истинный лик, подлинная цельная личность с единственно реальным добром и злом, которые заключены в его, по-видимому, реальных добродетелях и пороках, — все это возникает из тени лишь при непосредственном соприкосновении двух жизней. Самые прекрасные проявления энергии и самые худшие проявления бессилия почти ничего не прибавляют к таинственному утвердившемуся единству и ничего у него не отнимают. Нам открывается истинная природа его судьбы. Тогда мы познаем, что существование, которое находится перед нами и которого все скрытые возможности лишь проходят через наши глаза, чтобы достигнуть нашей души, на самом деле есть то, чем оно желало бы быть, или же всегда будет лишь тем, чем она искренно пытается не быть.
Если важно для дружбы и для любви, добр ли или зол кто-нибудь, совершает ли он поступки добрые или злые, то для нашей инстинктивной симпатии это совершенно неважно, лишь бы нам приятна была тайная, одушевляющая ею сила. Эта тайная сила часто обнаруживается при первой же встрече, иногда же мы научаемся ее видеть лишь после долгого общения. Она почти ничего общего не имеет с внешними поступками и даже с мыслями реального существа, которое не является точным ее представителем, а как бы лишь случайным толмачом, при помощи которого она проявляется, как умеет. Таким образом, у нас всех среди людей, с которыми нас сталкивает суета жизни, есть друзья и товарищи, которых мы не очень уважаем, которые не раз нам вредили и к которым мы знаем, что нельзя питать доверия. Тем не менее мы не презираем их, как они этого заслуживают, и не устраняем их от своей дороги. Несмотря на все, что нас разделяет и что искажает их образ, какое-то тайное утверждение, к которому мы питаем гораздо более твердое и органическое доверие, чем ко всем опытам и выводам разума, темное, но непобедимое утверждение свидетельствует нам, что такой-то человек, если бы даже и поверг нас в величайшие бедствия, все же не является нашим недругом на общем и вечном плане жизни. Возможно, что эти симпатии или антипатии будут лишены всякой санкции, что ничто не соответствует им среди видимых или невидимых явлений, образующих нашу жизнь, среди известных или неизвестных токов, образующих и поддерживающих наше телесное и духовное здоровье, наши чувства радости и печали и подвижную, чрезвычайно впечатлительную среду, в которой плавает наша судьба. Тем не менее тут скрыта несомненная сила, деятельно участвующая в счастье, которое мы находим в дружбе или любви. Эта третья аффективная сила не имеет ничего общего ни с возрастом, ни с полом, ни с красотой, ни с уродством. Она независима от физического влечения и от сродства духа или характера. Она является как бы благодетельной, плодотворной атмосферой, в которую погружены это влечение и это сродство. От отсутствия в любви этой третьей силы, этой оживляющей атмосферы, происходят все недоразумения, все печали, все разочарования, разъединяющие два существа, которые уважают, понимают и страстно любят друг друга. Так как мы не знаем природы этой силы, то мы даем ей разные темные названия. Мы называем ее душой, инстинктом, бессознательным, подсознательным, даже божественным. Она, вероятно истекает из неведомого органа, который соединяет нас всем тем, что не касается непосредственно нашей индивидуальности, со всем тем, что выходит за ее пределы во времени и в пространстве, в прошлом и в будущем.
МАСЛИЧНАЯ ВЕТВЬ
Не забудем, что мы живем в дни плодотворные и решительные. Возможно, что наши потомки будут с завистью глядеть на зарю, которую мы переживаем, сами того не замечая, как мы завидуем тем, кто участвовал в веке Перикла, в прекрасных временах римской славы и в некоторых днях итальянского Возрождения. Светлея в воспоминаниях, великолепная пыль, окутывающая великие движения людей, ослепляет тех, кто ее поднимает и ею дышит, скрывает от них направление дороги, и в особенности мысль, необходимость и ведущий их инстинкт.
Необходимо отдавать себе в этом отчет. Ткань ежедневной жизни была почти одинакова во все века, когда люди достигли некоторой легкости существования. Эта ткань, или поверхность, занимаемая добром и злом, остается существенно одной и той же, светлеет или омрачается вследствие своей прозрачности, в зависимости от преобладающей идеи того поколения, которое ее развертывает. И какова бы ни была форма и внешний покров этой идеи, она всегда в последнем анализе сводится к известному восприятию вселенной. Личные или общественные бедствия или удачи лишь мимолетно влияют на счастье или несчастье людей, насколько они не меняют освещающих их и питающих общих идей относительно их богов, бесконечности, непознаваемого и экономии мира. На все это больше, чем на войны и гражданские смуты, мы должны смотреть, чтобы узнать, проходило ли поколение через полосу тени или света, через скорбь или радость. Лишь это показывает нам, почему такой-то народ, испытавший много превратностей, оставил нам бесчисленные свидетельства красоты и радости, между тем как другой, естественно богатый и часто одерживавший победы, лишь завещал нам памятники тусклые и скорбные.
Мы оставили за собой (говоря лишь о трех или четырех последних веках современной цивилизации), мы оставили за собою великий религиозный период. В течение этого периода, несмотря на ожидание загробной жизни, человеческая жизнь рисовалась на фоне довольно мрачном и угрожающем. Правда, что, с каждым днем отступая все дальше этот фон давал место тысяче подвижных и различно окрашенных завес искусства и метафизики, которые, свободно повиснув, отделяли человека от его бледнеющих складок. Люди несколько забывали о его существовании. Он появлялся лишь в часы великих катастроф. Тем не менее в скрытом состоянии он существовал всегда, бросая однообразный отблеск на атмосферу и на пейзаж и придавая человеческой жизни смутное значение, вынуждая относиться к некоторым настоятельным вопросам с временным терпением.