Разум цветов
Шрифт:
"К обыденной жизни надо нечто прибавить для того, чтобы ее понять", — сказано в одной новейшей драме. В данном случае судьба прибавила могущество и великолепие одного из самых прекрасных тронов на земле. Благодаря блеску этого могущества и великолепия, стало ясно, что такое человек сам по себе и что от него остается, когда повелительные законы природы жестоко ставят его обнаженным перед своим трибуналом. Вместе с тем можно было научиться, — ибо сила любви, жалости, религиозного чувства и науки вдруг возросла до крайнего предела, — вместе с тем можно было научиться лучше ценить помощь, которую все завоевания, сделанные нами с тех пор, как мы занимаем эту планету, могут доставить нашей скорби. Можно было также присутствовать при борьбе, всегда неясной, но столь же страстной, как если бы она была последней между различными силами физическими и духовными, видимыми и невидимыми, которые руководят теперь человечеством.
Эдуард VII, [16] король Англии, блистательная жертва каприза судьбы, мучительно колебался между короной и смертью. Одной рукой рок держал над его челом один из великолепнейших венцов, пощаженных революциями, а другою он заставлял то же чело, покрытое
16
Эдуард VII (1841–1910) — английский король с 1901 г., из Саксен- Кобург-Готской династии.
Медленно разыгрывалась эта драма там, на высоте, и мы могли рассчитать наши ресурсы. Нам представился случай взвесить на светлых весах наши иллюзии и нашу действительность. Все доверие и вся бедственность нашего рода символически были сосредоточены на одном существе в одном моменте. Будет ли еще раз доказано, что все желания, все пламеннейшие обеты, вся воля, вся самая властная любовь огромнейшей совокупности людей бессильны заставить уклониться на одну линию наименее значительный из физических законов? Будет ли еще раз установлено, что когда мы находимся перед лицом природы, мы должны искать оружие защиты в каком-то другом мире, а не в мире морали и чувства? Вот почему следует глядеть с твердостью, взором, не поддающимся никаким чарам, на то, что происходило на этой вершине.
Одни видели в этой драме величественное проявление ревнивою и всемогущего божества, которое держит нас в своей деснице и смеется над нашей жалкой славой, — презрительный жест Провидения, слишком забытого нами, рассерженного за то, что человек не признает с большим смирением его скрытое бытие и не провидит с большею легкостью его сокровенные намерения. Ошибались ли они? И где тот, кто не ошибается среди окружающего нас мрака? Но почему этот Бог, более совершенный, чем люди, требует от нас того, чего не потребует совершенный человек? Почему он из веры, слишком произвольной, почти слепо понимаемой, делает первую, так сказать, единственную и самую необходимую добродетель? Если он рассержен за то, что его не понимают, что ему не повинуются, то не справедливее ли было бы, если бы он проявил себя таким образом, чтобы человеческий разум, который он же сам создал со всеми его удивительными требованиями, не должен был отречься от самых своих драгоценных и необходимых преимуществ, чтобы приблизиться к его престолу? И разве этот его жест, подобно многим другим, был достаточно ясен и значителен для того, чтобы заставить разум преклониться? Однако если бы он хотел, чтобы перед ним преклонялись, как это утверждают те, кто говорит от его имени, ему было бы легко заставить нас преклоняться только перед ним. Мы только ожидаем непререкаемого знака. И не кажется ли, что мы имеем право на такой знак, во имя того непосредственного отблеска его света, который он же бросил на вершину нашего существа, где со страстью и чистотой, каждый день все более прекрасной, горит страстное желание достоверной истины?
Другие в раздумье созерцали этого короля, задыхавшегося на ступенях наиболее великолепного из сохранившихся тронов, это почти бесконечное могущество, разбитое, сломанное, ставшее добычей ужасных врагов, осаждающих нашу жалкую плоть, — плоть, разрушающуюся под самой блистательной короной, какую невидимая насмешливая рука случая когда-либо возлагала на смутное скопище страданий и мук…
Они видели в этом новое и страшное доказательство ничтожества и бесполезности человечества. Они повторяли про себя то, что так хорошо уже высказала древняя мудрость: именно то, что мы, вероятно, несмотря ни на какие наши усилия, всегда будем "по отношению к материи меньше просяного зерна, а по отношению к времени меньше поворота винта". Они, может быть, не веря в Бога, но больше веря в его тень, увидели тут таинственный приговор таинственного правосудия, который иногда вносит некоторый порядок в бесформенную историю людей и мстит на королях неправду народов…
Они увидели тут еще многое другое. И они не ошибались. Все это действительно заключалось тут, потому что оно заключается в нас и потому что значение, которое мы придаем непостижимым актам неведомой силы, становится вскоре единственной человеческой реальностью и населяет более или менее дружественными призраками окружающее нас равнодушие и пустоту.
Что касается нас, то, не прогоняя соблазнительных или пугающих призраков, которые, может быть, представляют собою вмешательства, предчувствуемые нашим инстинктом, хотя наши чувства их не воспринимают, — устремим наши взоры прежде всего на истинно человечные и несомненные стороны этой великой разыгравшейся драмы. В центре темного облака, где в увеличенном виде, почти выходя за пределы земного мира, сосредоточились движения силы, которая приближала и удаляла, одну за другою, то торжественную смерть, то драгоценную корону, мы различаем человека, достигшего единственной цели, существенной минуты своей жизни. Вдруг невидимый враг нападает на него и повергает его на землю. Мгновенно сбегаются другие люди. Это посланники науки. Они не задаются вопросом, кто преградил дорогу поднятой ими жертве — Бог, Рок, Случай или Справедливость. Будучи в других сферах в другие моменты верующими или сомневающимися, они теперь не вопрошают темные облака. Здесь они являются в качестве признанных представителей человеческого разума — голого разума, предоставленного себе самому, в том виде> как он одиноко бродит в этом чудовищном мире. Сознательно они удаляют от него воображение, чувство, все, Что не принадлежит ему в собственность. Они пользуются почти только животно-человеческой частью его пламени, как будто они уверены, что каждое существо может победить силу природы лишь тою, так сказать, специфической силой, которую природа в него вложила. Использованное таким образом, это пламя становится, быть может, узким и слабым, но оно остается точным, исключительным, непобедимым, как паяльная трубка эмалевых дел мастера или химика. Оно питается фактами, мельчайшими, но точными бесчисленными наблюдениями. Оно освещает только незначительные последовательные точки среди неизвестной бесконечности, но оно не блуждает, а, напротив, освещает то, куда направляет его руководящий им острый глаз, и точка, им освещенная, освобождается от влияний, называемых сверхъестественными. Смиренно оно прерывает или уклоняет в сторону предустановленный природой порядок. Всего два или три года тому назад оно рассеялось бы и растерялось бы перед той же загадкой. Ее светлый луч в то время еще не укрепился с достаточной твердостью и достаточным упрямством на этой темной точке, и мы должны были бы сказать еще раз, что рок непобедим. На этот раз оно держало в напряженном ожидании в течение многих недель Историю и Судьбу и наконец вывело их из железной колеи, которою они рассчитывали следовать до конца. Отныне, если Бог, Случай, Справедливость, — или каким бы другим именем ни назвали скрытую в мире идею, — пожелает достигнуть своей цели, пройти мимо нас и торжествовать, как прежде, — они смогут следовать другими путями, но этот путь останется для них закрытым. На будущее время они должны будут обходить чуть заметную, но не перешагиваемую трещину, где всегда будет бодрствовать слабый луч пламени, уже раз заставивший их свернуть с пути.
Возможно, что эта царственная трагедия окончательно Доказала нам, что мольбы, любовь, жалость, молитвы, все прекрасные моральные силы человека бессильны перед волей природы. Но немедленно, как будто для того, чтобы вознаградить нас за утрату и поддержать на необходимом Уровне права духа над материей, другая моральная сила, или. вернее, то же пламя, принявшее другую форму, возникает, разгорается и торжествует. Человек теряет иллюзию, чтобы приобрести достоверность. Он не только не спустился, но еще поднялся на ступень выше среди бессознательных сил. Во всем этом заключено благородное и великое зрелище, несмотря на окружающие его бедствия, зрелище, способное обратить на себя внимание тех, кто без него мог бы потерять веру в судьбы человеческого рода.
ВИД НА РИМ
Рим, вероятно, то место мира, где в течение двадцати столетий накопилось и доныне сохранилось всего больше красоты.
Рим ничего не создал, кроме разве известного духа величия и упорядочения созданной другими красоты. Но самые великолепные мгновения земли продлились здесь и отпечатлелись с такой энергией, что из всех точек земли оставили в нем самые многочисленные и самые неизгладимые следы. Когда раскапывают его почву, то разрывают изувеченные отпечатки богини, которая больше не показывается людям.
Природа удивительным образом расположила его на месте, всего более приспособленном для того, чтобы собрать в себе, как в самой драгоценной чаше, когда-либо открывшейся под небесами, драгоценности всех народов, проходивших вокруг него по вершинам истории. Место, куда ниспадали эти чудеса, уже равнялось этим самым чудесам. Лазурь здесь прозрачна и роскошна. Темная глубокая зелень севера сочетается здесь с легкой и более светлой листвою юга. Деревья самого чистого рисунка — кипарис, рвущийся кверху к небу, как пламенная и мрачная молитва, широкая, зонтообразная пихта, которая кажется самой важной и самой гармонической мыслью леса, массивный дуб, столь легко принимающий грациозную форму портиков, — приобрели здесь по преданию веков вид гордый, сознательный и торжественный, которого они нигде больше не являют. Кто их видел и понял, тот никогда их не забудет и легко узнает среди тех же деревьев, выросших на почве менее священной. Они были украшением и свидетелями несравненных событий. Они неотделимы от разбросанных акведуков, от развенчанных мавзолеев, от разрушенных арок, героически разбитых колонн, украшающих величественные и пустынные окрестности города. Они приняли стиль вечных мраморов, которые они окружают молчанием и благоговением. Подобно им, они умеют выразить нам при помощи двух-трех ясных и тем не менее таинственных линий все, что нам может поведать печаль равнины, с бодростью носящая обломки своей славы. Они уроженцы Рима и чувствуют себя римлянами.
Амфитеатр гор, со звучными и величественно-родственными названиями, с вершинами, часто отягченными снегом, столь же блестящим, как и вызываемые ими воспоминания, образуют для города, не могущего умереть, ясно очерченный и торжественный горизонт, который отделяет его от мира, не отчуждая от небес. И в этой почти пустынной ограде, в центре безлюдных площадей, где плиты, ступени, портики как бы подчеркивают пространство и отсутствие жизни, на всех перекрестках, где в пустоте бодрствует чья-либо раненая статуя, посреди водоемов, капителей, тритонов и нимф, покорная и светлая вода, еще подчиняясь приказу, полученному две тысячи лет тому назад, образует для этого идеального одиночества подвижное и всегда освежаемое украшение — ленты из лазури, гирлянды из росы, трофеи из кристалла, короны из жемчуга. Можно подумать, что время среди этих памятников, надеявшихся победить его, пожелало пощадить лишь хрупкую жизнь того, что испаряется, что течет…