Разум цветов
Шрифт:
Но вот раздается вторая формула: "Больше нельзя ставить" — т. е. божество скоро заговорит. В эту минуту глаз, который мог бы проникнуть через добродушный видимый покров явлений, ясно увидел бы разбросанными по скромному зеленому сукну (если не в действительности, то в возможности, ибо редко кто делает одну ставку, и тот, кто сегодня ставит свой излишек, завтра отдаст игре все свое состояние) тут поле, засеянное хлебом, созревающее на солнце где-то за тысячу миль, рядом, в других клетках, луг, лес, освещенный луною замок, лавку в глубине маленького города, постель проститутки, толпу переписчиков и счетчиков, склоненных над большими книгами в темных кабинетах, крестьян, работающих под дождем, сотни работниц, с утра до вечера трудящихся в своих смертоносных каморках, углекопов в шахтах, матросов на палубе корабля, драгоценности, представляющие плод разврата, любви или славы, тюрьму, фабрику, зрелище радости, нищеты, несправедливости, жестокости, скупости, преступлений, лишений, слез… Все это здесь спокойно таится в маленьких улыбающихся кучках золота, в этих легких бумажках, обусловливающих катастрофы, которых нельзя поправить за целую
Между тем маленький шарик вертится на цилиндре, и я думаю о всем том, что разрушает ужасающая сила, предоставленная ему нелепым договором. Каждый раз, отправляясь таким образом в поиски таинственного ответа, этот шарик уничтожает вокруг себя последние существенные остатки нашей единственной современной социальной морали: я говорю о ценности денег. Уничтожить ценность денег для того, чтобы поставить на их место более высокий идеал, было бы делом, достойным всякой похвалы. Но уничтожить деньги, оставляя на их месте полную пустоту, является, по моему мнению, одним из самых серьезных покушений против нынешней нашей эволюции. Деньги, рассматриваемые с известной точки зрения и освобожденные от их случайных пороков, являются в итоге символом весьма почтенным. Они представляют собою усилие и труд человеческий. Они вообще являются символом достойных уважения жертв и благородной усталости. Здесь же этот символ — один из последних, которым мы владеем, — ежедневно и всенародно подвергается осмеянию. Внезапно перед капризом маленького шарика, ничтожного, как детская игрушка, теряют всякое значение десять лет труда, сознательной мысли, терпеливо исполненных обязанностей. Если бы не постарались изолировать это чудовищное явление на единственной скале, то нет общественного организма, который мог бы устоять против его смертоносных лучей. Даже и теперь, в этом уединении прокаженного, его разрушительное влияние распространяется на пространства, которых нельзя было предвидеть. Это влияние сознаешь столь необходимым, зловредным и глубоким, что по выходе из проклятого дворца, где золото непрерывно течет в направлении, противоположном человеческой совести, с изумлением видишь, что нормальная жизнь еще продолжается, что рабочие покорно соглашаются расчищать лужайки перед пагубным зданием, что несчастные солдаты за ничтожную плату охраняют его ограды, что бедная старушка внизу мраморных лестниц, среди вечного движения разоренных или обогащенных игроков, с упорством в течение многих лет зарабатывает свой скудный хлеб, предлагая проходящим апельсины, миндаль, орехи и коробки спичек по два су.
Пока мы размышляем таким образом, шарик из слоновой кости замедляет свой вращательный бег и начинает подпрыгивать, подобно жужжащему насекомому, над ожидающими его тридцатью семью клеточками. Готовится непререкаемый приговор. Странное бессилие наших глаз, нашего слуха, нашего мозга, которыми мы так гордимся. Странная тайна самых элементарных законов нашей планеты. С той секунды, как шарик стал двигаться, до той секунды, как он упал в роковую ямку, на этом поле сражения длиною в три десятых метра, под этой ребяческой и насмешливой формой тайна вселенной наносит символическое непрерывное смущающее поражение могуществу человека и его разуму. Созовите за этим столом всех ученых, всех знахарей, всех ясновидящих, всех гадателей, всех пророков, всех святых, всех чудотворцев, всех математиков, всех гениев всех времен и стран, попросите их отыскать в своем разуме, в своей душе, в своей науке, в своих небесах число, столь близкое, почти уже соприкасающееся с настоящим мгновением, где шарик окончит свой бег. Попросите их, пускай, для того, чтобы предсказать это число, они взывают к своим всеведущим богам, к своей мысли, управляющей народами и гордящейся тем, что проникает в тайны миров: все их усилия разобьются об эту кратковременную загадку, которую ребенок мог бы взять в руки и которая длится лишь мгновение. Никто этого доныне не мог сделать, никто этого не сделает.
Вся сила, вся уверенность Банка, бесстрастного, упрямого, непоколебимого и всегда побеждающего в союзе с ритмической и всецелой мудростью случая, основана единственно на уверенности в том, что человек бессилен предвидеть хотя бы за одну треть секунды то, что совершится перед его глазами. Если бы за пятьдесят лет, как эти ужасные опыты производятся на этой цветущей скале, хоть раз нашелся человек, который в течение полудня смог бы сорвать завесу тайны, вскрывающей при каждом ударе ничтожное будущее шарика, банк несомненно лопнул бы, и все предприятие потерпело бы крушение. Но до сих пор такое сверхъестественное существо не явилось, и банк знает, что оно никогда не сядет ни за один из его столов. Отсюда видно, как, несмотря на всю свою гордость и надежды,
По правде сказать, случай в том смысле, как его понимают игроки, бог несуществующий. Они поклоняются лжи, которую каждый из них представляет себе в другом образе. Каждый приписывает ему законы, привычки, наклонности, противоречивые в целом и вполне воображаемые. По мнению одних, он особенно благоприятствует известным числам. По мнению других, он подчиняется известному ритму, который легко уловить. По мнению третьих, он не лишен известного рода справедливости и, в конце концов, уравновешивает группы всех шансов. Наконец, по мнению четвертых, он не может вечно благоприятствовать, в интересах банка, той или другой серии простых шансов. Мы бы никогда не кончили, если бы захотели здесь обозреть весь химерический Corpus juris [14] рулетки. Правда, на практике постоянное повторение одних и тех же определенных сочетаний поневоле образует группы совпадений, в которых обольщенный глаз игрока прозревает призраки каких-то законов. Но правда и то, что в ту минуту, когда игрок рассчитывает на помощь самого верного призрака, последний, как показывает опыт, вдруг исчезает и оставляет вас лицом к лицу с неизвестным, которое он заслонял собою. Впрочем, большинство игроков является к зеленому столу с грузом других иллюзий, сознательных или инстинктивных и еще менее объяснимых. Почти все убеждены, что судьба готовит им особые милости или немилости, специально против них направленные. Почти все воображают себе, что существует какая-то невыясненная, но возможная связь между шариком из слоновой кости и их присутствием, их страстями, желаниями, пороками, добродетелями, заслугами, умственною или моральною силою, их красотою, гением, загадкой их существа, их будущим, счастьем и жизнью. Нужно ли сказать, что такой связи нет и быть не может.
14
Свод законов (лат.). — Перевод составителя.
Этот шарик, чьего приговора они ожидают с мольбою и на который они надеются тайно влиять, этот маленький неподкупный шарик занят более важными делами, чем их радости или печали. Ему уделено тридцать или сорок секунд движения и жизни, и в течение этих тридцати или сорока секунд он должен подчиниться большему числу вечных законов, должен разрешить большее число бесконечно трудных задач, должен выполнить большее число неотложных обязанностей, чем их когда-нибудь вместится в человеческом познании и понимании. В числе других огромных трудностей, он должен, в своем быстром беге, примирить две непознаваемые и непримиримые силы, составляющие, вероятно, двойственную душу вселенной, силу центробежную и центростремительную. Он должен быть внимательным ко всем происшествиям земли и неба, ибо стоит одному из игроков сойти с места и незаметно поколебать пол залы, стоит звезде подняться на горизонте, и он должен видоизменить или начать сызнова все свои математические выкладки. Ему некогда разыгрывать роль божества, благожелательного или жестокого к людям. Ему возбранено пренебречь хоть единою из бесчисленных формальностей, которых бесконечность требует от всего, что в ней движется. И когда наконец он достиг цели, он совершил такую же неисчислимую работу, как луна или другие бесстрастные, холодные планеты, которые там, за стенами здания, среди прозрачной лазури величественно поднимаются над сапфиром и серебром средиземных вод.
Эту долгую работу мы называем случаем, не умея подыскать другое название для того, чего еще не понимаем.
<>
НОВАЯ ДРАМА
Когда я говорю о новой драме, то само собой разумеется, что я намерен заняться только тем, что происходит в областях драматической литературы, действительно новых и еще слабонаселенных. В низших областях, в театрах обыкновенных, обыкновенная традиционная драма подвергается чрезвычайно медленно влиянию передового театра, но бесполезно поджидать отсталых, когда можно допрашивать разведчиков.
То, что с первого взгляда характеризует современную драму, это, прежде всего, ослабление и, так сказать, прогрессивный паралич внешнего действия, а затем чрезвычайно ясно выраженная тенденция спуститься поглубже в человеческую совесть и уделить большее место нравственным проблемам, и, наконец, поиски, пока еще совершающиеся ощупью, какой-то новой поэзии, более абстрактной, чем старая.
Нельзя отрицать, что на современной сцене разыгрывается гораздо менее бурных и необыкновенных приключений, чем на прежней. Кровь проливается все реже и реже. Страсти становятся все менее буйными, героизм — все менее суровым, мужество — все менее диким и менее материальным.
Правда, на ней еще умирают, ибо всегда будут умирать в действительности, но смерть больше не является, — или, во всяком случае, можно надеяться, что скоро не будет являться, — ultima ratio, необходимой рамкой, неизбежной целью всякой драматической поэмы. В самом деле, в нашей жизни, быть может жестокой, но жестокой скрыто и молчаливо, редко случается, чтобы самые бурные катастрофы кончались смертью, и театр, хотя медленнее всех других искусств следующий за эволюциями человеческого сознания, все же должен, в конце концов, считаться в известной степени с этим явлением.
Нет сомнения, что роковые анекдоты древности, составлявшие сущность классического театра, что испанские, итальянские, скандинавские или легендарные приключения, образующие канву почти всех произведений шекспировской эпохи, а также — чтобы не обойти молчанием искусство гораздо менее самобытное — всех произведений французского и немецкого романтизма, нет сомнения, говорю я, что эти анекдоты не представляют более для нас того непосредственного интереса, какой они представляли в те времена, когда они были повседневны и, естественно, возможны и когда, по крайней мере, изображаемые в них обстоятельства, чувства и нравы еще не вполне были изглажены из памяти людей, перед которыми они разыгрывались.