Разум океана. Возвращение в Итаку
Шрифт:
Одиночество неразделенного чувства, одиночество непризнанной индивидуальности писателя, художника, актера…
Ты спешишь поделиться лишь тебе открывшейся истиной, а тебя не хотят слушать, и хуже, если слушают, сочувственно покачивая головой…
Есть и другое — одиночество в четырех стенах. Иногда оно губит человека, ведь человек один не может… А кому-то служит и лекарством иногда…
И мне подумалось, что зря я согласился сегодня пойти в ресторан, не к добру этот ужин, было бы легче в окружении четырех молчаливых стен…
Нам
Это была моя первая рюмка, я глупо ухмыльнулся и стал осторожно пить первую за двадцать четыре месяца рюмку. Нет, за двадцать шесть, забыл сплюсовать два месяца рейса. Впрочем, опять не так. Ведь меня отпаивали джином на том острове и угощали коньяком в городе Бриссен.
Выпил и Решевский. Как-то бочком, будто украдкой… Никогда не бывал он таким, но сейчас я его понимал, и мне не хотелось быть на Стасовом месте. Хотя… Нет, мне трудно об этом думать сейчас…
Разговор не вязался. Мы сидели и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Я предложил повторить, снова наполнил рюмку. Мы выпили со Стасом водки, а Галка своего вина. Со стены девушка с длинными волосами протягивала янтарь в ладонях, куски янтаря зажгло уходящее солнце, последние лучи его покидали зал.
Послышались громкие голоса — через зал проходила компания рыбаков с золотыми нашивками на плечах. Было их человек пять или шесть, они искали столик получше, и командовал ими рослый, самоуверенный капитан.
Он мельком взглянул на наш столик и приветственно помахал рукой.
Решевский ответил на приветствие, Галка тоже кивнула.
— Васька Мокичев, — сказал Стас, — все в перегоне, в Морагентстве торчит, хлебное место… Хочешь поговорить?
— Не надо, он не узнал меня. И хорошо. Помнишь, Стас, как мы подрались с ним?
Решевский улыбнулся.
— Помню, — сказал он, наколол вилкой белый кружок редиски с розовым ободком и стал разглядывать его.
Собственно, подрался я, а Стас выручил, когда Мокичев зажал меня на полу и сдавил мою грудь коленом. Он свалил Мокичева ударом кулака в челюсть, накинулся на него, словно зверь, крича: «Маленького, да?! Маленького?!» На первом курсе мореходки я был щуплый и низкорослый — это потом на казенных харчах отъелся, но когда Мокичев бросил хлебом в официантку и в ответ на мои слова в том, что хлебом бросаться не дело, напялил мне на голову пустую миску, я полез с ним, крепким здоровым парнем, в драку. И мне бы тогда явно несдобровать, если бы не Стас…
Странно… После той драки мне с Васькой нечего было делить, а вот со Стасом поделили. И сейчас, по логике, он больше мне враг, чем этот Васька Мокичев. Так это или нет?
Я мысленно назвал Решевского врагом и ощутил, как где-то в потаенных уголках сознания зашевелилось сомнение…
Погасли на стенах желтые блики, и в зале загорелся свет. Молчание становилось невыносимым, долго так не могло продолжаться, и я попросил Решевского рассказать про мореходку. Там он сейчас преподавал навигацию и морское право.
Под Стасов рассказ легче думалось. Затеялась видимость разговора, Стас говорил, я по ходу что-то спрашивал, с чем-то соглашался, поддакивал, но ничего не слышал из того, о чем рассказывал Решевский. Я смотрел на заставленный стол, боялся взглянуть на Галку, мне казалось, что на нашем столе обязательно нужны свечи, зачем свечи — этого я не знал, но видел оранжевые язычки, дрожащие на сквозняке.
— Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… — сказал я невпопад.
Стас замолчал.
— Ты чего? — спросил он.
— Ничего, это так, Стас… Свечи бы надо сюда.
— Свечи, — согласилась Галка, — это хорошо…
Уверен, что она вспомнила, когда был день ее рождения и я принес двадцать одну свечу. Конечно, она вспомнила именно это, и пусть так думает, а я вижу другие свечи, они горели в рождество сорок второго…
Нас с Люськой и маму выселили в кухню, а в комнатах разместились четыре немца — Очкастый, Вшивый, Фронтовик и Франц.
Питались они в столовой, но иногда перекусывали дома.
Мама строго-настрого запретила нам появляться в комнатах и глазеть, как едят немцы. Мне было восемь лет, я все уже понимал, знал, что к нам пришли оккупанты, и научился их ненавидеть. В застегнутом кармашке куртки в спичечном коробке у меня хранилась листовка со стихами. Я подобрал ее в лесу, когда мы жили в деревне, укрываясь от ночных бомбежек. Жаль, потерялся тот листок, и до сих пор не знаю, кто автор стихов.
Так вот, я все уже понимал, а Люське было три года, и она хотела есть. Она останавливалась на пороге комнаты и таращила на немцев голодные глазенки.
Иногда ей доставался кусок, но я зорко следил за Люськой, и чаще бывало, что успевал перехватить сестренку у двери, но Люська ничего не хотела понимать.
Под рождество немцам прислали посылки: елочки из бумаги, сладости и тонкие свечи. Посылки получили и молодой немец в очках, сын врача из Дюссельдорфа, и баварский мясник, не без оснований прозванный нами Вшивым, и часто уезжавший на передовую берлинец — Фронтовик. Не было посылки только для Франца.
Через три дня после рождества наши начали наступление. Ударили «катюши» под хутором Веселым, и немцы, боясь окружения, без боя оставили город.
Потом в город вошли наши танки.
Они двигались через городской парк, где не стало ни аллей, ни деревьев, и люди толпились по обе стороны колонны, смеялись и плакали, и женщины бросались целовать идущих рядом с танками солдат.
Высокая бабка в драном платке принесла красноармейцам горячие картофельные пирожки. Она совала их в руки ребятам и грозила кулаком стайке молодух, стоящих поодаль.
— Ух, выпялились, окаянные! — кричала бабка. — Все хвостом вертите!
Молодухи прятались в толпе, солдаты смеялись, и один из них обнял бабку, оторвал от земли вместе с пирожками и поставил осторожно на место.