Разведчицы и шпионки - 2
Шрифт:
Состав двинулся. «Это катастрофа», — успела подумать Леонтина.
Но в этот момент старший полицейский выхватил у другого коробку с клинексами и, догнав вагон, протянул ее Леонтине.
— Мисс! Мисс! Вы забыли свои салфеточки! Какая рассеянная! — повторил он.
Она даже не смогла поблагодарить толстяка. Ах, знал бы он, какую карьеру он только что держал в руках и упустил!
Сев в купе и прижав коробку к животу, она, как ей казалось, на какое-то время потеряла сознание. А может быть, просто провалилась в мгновенный глубокий сон. Это была естественная реакция на все пережитое…
Материалы оказались ценнейшими. Их немедленно переправили в Москву, где они сразу же легли на стол И. В. Курчатова.
Это лишь один
Зоя Ивановна Воскресенская-Рыбкина вряд ли нуждается в представлении. Пожалуй, она наиболее известная советская разведчица. Написано много о ней, большим тиражом вышли ее мемуары «Теперь я могу сказать правду». Мне довелось познакомиться с ней, когда она уже была тяжело больна, не вставала с постели, но лицо сохраняло прежние прекрасные черты, ум был светлым, а память великолепной. Она рассказывапа о том, как в 1921 году служила красноармейцем в батальоне ВЧК, потом в штабе Частей особого назначения (ЧОН), на комсомольской работе, а с 1929 года — в подразделениях внешней разведки: в Харбине, Латвии, Германии, Финляндии, Швеции. Она вела вербовочные разработки, поддерживала связи с агентурой, получала ценную политическую и контрразведывательную информацию, участвовала в важных разведывательных и политических операциях, таких, например, как вывод Финляндии из войны с Советским Союзом и объявление ею войны Германии. В годы Великой Отечественной войны до отъезда в Швецию занималась подбором и подготовкой разведывательных групп в тылу врага.
А когда перешла к литературному труду, ее книги только за период с 1962 по 1980 год вышли в свет умопомрачительным тиражом в двадцать один миллион шестьсот сорок две тысячи экземпляров!
Ей пришлось встречаться и работать за рубежом с самыми разными людьми: премьер-министрами, министрами, генералами, учеными, писателями, людьми необыкновенных судеб. Одним из последних и был человек, эпизод о котором с горьким юмором рассказала Зоя Ивановна.
Само его имя, Степан Петриченко, может много сказать знатокам и любителям отечественной истории. Именно он 1 марта 1921 года возглавил знаменитый Кронштадтский мятеж. Он не был ни политическим деятелем, ни офицером. Его, простого писаря линкора «Петропавловск», подняла на гребень волны матросская вольница. Как он сам вспоминал впоследствии: «Кронштадтское восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли или желания. Я не был ни душой, ни телом в подготовке этого восстания… А участие я принял опять-таки потому, что слишком близко принимал к сердцу все нужды тружеников и всегда готов был положить свою голову за интересы трудящихся».
Дальше все пошло по сценарию брошенной когда-то фразы:
Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе.
После подавления Кронштадтского мятежа Петриченко с тысячами других матросов по льду перешел в Финляндию. Начались эмигрантские мытарства. Он не мог вернуться на родину, так как амнистия на него не распространялась. Волей-неволей ему пришлось иметь дело с активными врагами советской власти — Савинковым, Чайковским, Врангелем. Из общения с ними он сделал вывод, что это не те люди, которые «принимают к сердцу нужды тружеников», и отошел от них.
К 1927 году у него созрело решение: он готов понести любое наказание, но должен вернуться в свою страну. Его визит в советское консульство не прошел не замеченным в Москве. Председатель ОГПУ Ягода доложил о нем лично Сталину. В результате Петриченко было предложено «заработать право на возвращение». Так Степан Максимович Петриченко стал активным агентом внешней разведки.
Когда Воскресенская прибыла в Финляндию, она в числе прочих агентов приняла
— Работать с ним было интересно, — вспоминала Зоя Ивановна. — Он всегда оставался личностью. Никогда не юлил, не лебезил, говорил то, что думает и не давал невыполнимых обещаний. «Можешь», — спрашиваю (мы с ним были то на «вы», то на «ты») узнать то-то и то-то?» Задумается, потрет переносицу, такая привычка у него была, и выдавит: «Нет, Зоя Ивановна, не просите. Нет у меня выхода на этих людей». Потом подумает еще немного и вдруг к концу разговора, когда мы уже перешли на другую тему, скажет: «А знаете, попробую. Есть у меня одна мыслишка» — и засмеется. В общем, через него поступала неплохая информация о деятельности белоэмигрантских групп, сведения о финской разведке и контрразведке.
Встречаться с ним было приятно, на явки никогда не опаздывал, приходил подтянутый, в хорошем настроении, всегда с какой-нибудь незамысловатой матросской шуткой.
Наступил 1937 год. Из Москвы доносились тревожные вести: то одного, то другого разведчика отзывали, арестовывали, объявляли врагом народа, некоторые просто пропадали без вести. Мы сами жили как на вулкане и, не зная за собой никакой вины, ждали, что и под нами разверзнется земля.
Как-то ранним зимним вечером, а в Финляндии зимой уже в три часа вечер, я направилась на встречу со Степаном. Оставив машину, углубилась в лесопарк. Снега в ту зиму навалило невиданно много, но финны оказались верны себе: все дорожки были тщательно убраны, зато по сторонам выросли такие сугробы, что, казалось, будто идешь по снежному коридору.
Парк был совершенно безлюден. По аллее я шла одна. Но вот невдалеке от назначенного места я увидела впереди знакомую фигуру Петриченко. Да, как будто он. Но идет как-то странно, вроде бы пьяный. Он никогда не являлся на встречу даже немного выпивши, что же могло стрястись?
Но вот он поравнялся со мной. Даже в полумраке я увидела, как сверкают ненавистью его глаза. Он был совершенно взбешен.
— Ты… Ты… — повторял он. — Я сейчас убью, задушу тебя, как суку, и закопаю в этот сугроб. До весны никто не отыщет! — Он стал подступать ко мне с явно агрессивными намерениями.
Я испугалась не на шутку, хотя показывать этого было нельзя. А что делать? Кричать? Звать на помощь? Но, во-первых, никто не услышит, а, во-вторых, дико и нелепо просить у финской полиции защиты от собственного агента.
— Что случилось, Степан? — я пыталась говорить спокойно и даже шутить. — Чем я тебя обидела, такого большого такая маленькая женщина?
— Ты… Вы… Все вы, гады, заодно! Нет мне веры вам больше! Убью тебя, хоть одной меньше будет.
Я решила представить дело так, будто считаю, что его гнев вызван романтической историей, хотя понимала, что речь идет о чем-то другом.
— Тебя что, какая-нибудь женщина обидела? Так причем же здесь я?
Он как-то дико посмотрел на меня и вдруг горько усмехнулся:
— Дура ты! Причем тут баба? Вот здесь горит у меня, — он постучал себя в грудь и воскликнул: — Что вы творите? Кого судите? Кого расстреливаете? Ты сегодня газету читала? — он вытащил из кармана эмигрантский листок и почти ткнул им мне в нос. — Читала? Кого судят? Врагов народа? Каких врагов? Истинных борцов за идеалы, людей, которые делали революцию и остались верны ей! Что ты можешь сказать на это?
А что я могла сказать? Я сама чувствовала, что происходит что-то не то. Если мои друзья-разведчики, честнейшие люди, объявляются врагами народа, почему не может быть того же и здесь, на этих процессах?
— Но ведь процессы открытые. На них присутствуют прокурор, адвокаты, журналисты, — попыталась оправдать я то, что происходит в Москве.
— Ха-ха! — деланно засмеялся Петриченко. — Что ты, не знаешь, как такие дела делаются? Дай мне на пару дней любого героя, и он признается, что собирался убить Папу Римского или что он сам римский папа. В общем, все, баста! Убивать я тебя не буду.