Разведчики
Шрифт:
Вот движение замедлилось. Где-то впереди взорван мост, и по вновь проложенному, понтонному, машины проходят медленно, с большими интервалами.
У края шоссе стоит высокая, закутанная в черный платок старуха. Подняв голову, смотрит на проходящие войска. Темное, сильно поношенное платье подчеркивает ее худобу; из-под платка выбились седые волосы. За плечами небольшой вещевой мешок, в руках крепкая суковатая палка.
Совсем одна стоит у края шоссе эта старуха, устремив на бойцов горящие радостью глаза. Ее спутницы отдыхают поодаль. К ним то и дело подбегают бойцы,
— Домой, мамаша? — участливо спросил он.
Старуха посмотрела на него влажными глазами:
— До дому, сынку, до хаты!
— Одна?
— Мужа расстреляли фашисты, дочку в гестапо замучили, — сурово сказала старуха, — сын воюет… А может, теперь и одна осталась…
Синюхину захотелось выразить этой женщине сочувствие, сделать что-либо хорошее.
— Трудновато, мамаша, пешком-то…
— Ничего, дойду. Теперь-то дойду! Радость кругом какая.
— Вот, возьмите, может, подвезет кто… — застенчиво проговорил он, передавая старухе деньги, и поспешил к своей машине: боялся — не возьмет старуха деньги. Что-то очень родное и в то же время величественное было в облике этой старой женщины. К нему донеслись ее слова:
— Кругом свои, не дадут пропасть!
Синюхин выглянул из кабины, но поворот шоссе уже скрыл от него старуху. А она продолжала смотреть, как нескончаемой вереницей проходят одна за другой машины с бойцами, пушки, танкетки, танки…
Вдруг старуха выронила палку, протянула вперед руки:
— Петя! Петро! — раздался ее крик.
Сидевший в кузове Шохин вскочил, забарабанил кулаками по шоферской кабине и, не дожидаясь остановки, спрыгнул на землю. Он бежал, твердя одно слово:
— Мамо! Мамо!
А она, спотыкаясь, все так же протягивая руки, шла навстречу Петру. Из глаз ее лились слезы.
Какой-то юноша-лейтенант и усатый боец-артиллерист подскочили к ней, хотели поддержать, им показалось — она падает.
И вот мать дрожащими руками прижала к груди сына, забыв в эту минуту все пережитое. Стоит, закрыв глаза, не двигаясь, не говоря ни слова.
— Шохин! — донесся с машины голос. — Догоняй!
Мать отстранила Петра, перекрестила:
— Иди, мой сын… — с трудом проговорила она. — Помни, фашисты убили отца, замучили нашу Оксану… — голос ее дрогнул, но она сурово добавила: — Иди!
— А как же вы, мамо? — Петр растерянно посмотрел по сторонам: — Как доберетесь? — щека его дергалась часто и резко.
Мать провела по ней заскорузлой ладонью и чуть задержала пальцы на синеватом шраме.
— Дойду, сыну. Дома ждать тебя буду!
Шохин передал матери вещевой мешок:
— Тут вам, мамо, дней на десять хватит, пока до нашей земли дойдете… К деду Охриму идите, мамо. Жив остался старик, все обо мне расскажет. Дойдете?
— Дойду, сынок. У фашистов не сгинула, а теперь дойду. Кругом свои.
Сделав несколько шагов, Шохин обернулся опять, подбежал к матери, обнял ее еще-раз и, уже не оглядываясь, принялся догонять товарищей.
А мать, вся подавшись вперед, долго смотрела из-под ладони вслед удаляющейся машине.
Полдень. Сквозь клубы дыма, тучи пыли и пороховых газов тускло светит солнце. В крошечном парке, примыкающем к Ганноверштрассе, залегли синюхинцы в ожидании подкрепления. Шквальным огнем встретили их фашисты из громадного пятиэтажного дома. Серый, с большими колоннами и лепными украшениями, он резко бросался в глаза своей тяжелой архитектурой. Синеватая дымовая полоса заволокла пролеты его окон. Огонь прижал разведчиков к земле, не давая возможности выйти из парка.
Осунувшийся, с почерневшим от колоти и пыли лицом, Синюхин укрылся за высоким пьедесталом, на котором торчали остатки вдребезги разбитой скульптуры. Он наскоро перевязывал раненую руку.
Рядом присел только что пробравшийся к нему старшина взвода. Увидев, что Синюхин возится с бинтом, тревожно спросил:
— Опять ранило?
— Да нет. Старая царапина. Ну-ка, помоги…
Над головами раздался шипящий свист, завыванье. Старшина и Синюхин упали, прячась за пьедестал. С грохотом рвануло среди деревьев; земля, куски деревьев, щепа посыпались на разведчиков.
— Вот бьют, сволочи, — дышать нечем! — приподымаясь, проговорил старшина.
— Узнай, есть ли раненые, — коротко приказал Синюхин, забыв о неоконченной перевязке.
Минут через пять старшина доложил:
— Ранены трое, товарищ гвардии лейтенант.
— Тяжело?
Старшина чуть понизил голос:
— Терехин тяжело, сейчас заберут санитары, возле него медицинская сестра.
— Товарищ Семенова? — проговорил Синюхин. Он так ни разу и не пошел на перевязку и, чувствуя неловкость из-за невыполнения обещания, избегал встреч.
Старшина по-своему понял смущение командира:
— Она. Такую сестру редко найдешь: всегда вместе с наступающими на переднем крае.
Вспомнив Катю Данюк и Зою Перовскую, Синюхин сказал:
— Человек хороший, а только есть не хуже…
Опять в воздухе свист приближающейся мины. Она ударилась о первое дерево и разорвалась, разбрызгивая осколки, не задев никого. «Что же это пулеметчиков долго нет, обещали ведь», — мелькнула в голове мысль.
— Эх, парочку бы станковых сюда! — воскликнул старшина.
— Скоро будут, — ответил Синюхин. — За вами, ребята, разве угонишься? Вон куда в это утро прошли!
Снова в деревьях разорвалась мина. Синюхин схватил бинокль, поднес его к глазам. Незавязанный бинт мешал ему, и Синюхин, скомкав его, запихнул в рукав гимнастерки.
— Видишь миномет? — воскликнул Синюхин. — На балкончике, на втором этаже… Черт, из автомата не достанешь!
По парку ползком пробирались два связиста. Один тащил полевой телефон, второй разматывал катушку.
Мина разорвалась недалеко от телефонистов.