Разведенные мосты
Шрифт:
Итак, информация. Враг запустил ложную информацию и ею, одной только ею, выкашивает наши ряды. Ныне русский народ теряет полтора миллиона человек в год, завтра эта цифра удвоится. Вот чего не понял генерал Рохлин. Не понял и тут же был сражён. А чтобы народ не искал виновника его гибели, вновь сработала ложная информация: в убийстве генерала обвинили его жену Тамару. Ложная информация! Главное и почти единственное оружие нашего врага в навязанной нам войне. Мы этим оружием не владеем и потому пока пятимся назад, несём одни потери.
Я слушал банкира с тем всепоглощающим вниманием, на которое способны лишь малые дети. И, должно быть, вид у меня был растерянный
И Гранский точно услышал этот мой вопрос, отвернул взгляд к окну, тихо проговорил:
— Вы мне не верите. Это меня не смущает, мне многие не верят. Я — человек-загадка. В моей биографии много тайн. А ещё больше тайн в моем поведении, в стиле жизни. Когда я служил на флоте и командовал подводным атомным крейсером, и матросы и офицеры скоро меня признали своим. И никого не смущали мои кудри, мои чёрные, как ночь, глаза.
После демобилизации меня пригласил профессор, ставший хозяином нашего города, и предложил мне «карликовый», как он сказал, банк. Я не удивился. И тогда не удивился, когда он спросил: «Гранские — это что, из одесситов?» Я ответил: «Нет, мы из гомельских». И ещё я подмигнул ему так, как умеют это делать только евреи, и сказал: «Не беспокойтесь. По этой части… по нашей… по самой главной части — у меня всё в порядке». И когда я уже взялся за ручку двери, чтобы покинуть его кабинет, он мне вдогонку сказал: «Вы мне нравитесь. Берите пока эти деньги, а я вам подкину еще миллионов триста». Я спросил: «Долларов или рублей?..» Он сказал: «Долларов, конечно!..»
Профессора затем вытолкнул из кресла его же помощник, не такой кудрявый, но с тем же чесночным запашком. Он долго меня не замечал, но потом мне позвонила его жена. Сказала: «Я видела вас на приёме у турецкого консула. Вы ко мне не подошли, но ничего. Людей независимых и гордых я уважаю и на следующей неделе прикажу перевести в ваш банк четыреста миллионов долларов». И перевела.
Помолчав с минуту, он заключил:
— Вот так, дорогой Иван Владимирович. Что вы на это скажете?.. Надеюсь, вы одобряете мои гешефты? В моей личной охране пятьсот человек. И все они русские. Сегодня они вневедомственная охрана, а завтра — полк народного ополчения. Уже готовый. Отмобилизованный. Одна моя короткая команда — и он превращается в стальной кулак, готовый крушить любую силу. Ну, вот. А в ваших книгах я такой силы не нашёл. В жизни она есть, но вы её не увидели. Вы уж извините, я человек прямой и говорю, что думаю. А теперь я бы хотел послушать и ваши суждения о современном моменте. Уверен: вы знаете много такого, о чём я и не догадываюсь. Ну, вот хотя бы и вопрос, который меня волнует и на который никто не даёт ответа: почему это так ведёт себя русский народ? Неужели он до сих пор не понял, что его убивают? Он что же, так глуп, что не может понять, что это за фрукты такие — Жириновский, Кох, Греф, Хакамада с чёрненьким мальчиком Немцовым? Да неужели он до сих пор не разглядел чудище всесветное Новодворскую? Что же с ним происходит, с этим хвалёным русским человеком? Да уж и в уме ли своём был Суворов, когда, опьянённый взятием Измаила, прокричал: «Я русский. Какой восторг!..»
Не сразу я ответил на вопросы человека, суть которого я до конца не понимал. Смотрел в окно, за которым вели свои хороводы стайки берёз и елей, и под их сенью собиралось всё больше молодых парней в полувоенной форме, — смотрел я на них и думал: вот если бы каждому из них дать задание сколотить пятёрку ребят, готовых в любой момент встать на защиту Отечества, тогда бы не полк получился, а целая дивизия.
Повернулся к собеседнику и посмотрел в его чёрные, пышущие огнём ненависти глаза. И сказал так:
— Сколько времени потребуется, чтобы вскипятить на газовой конфорке маленький чайничек?
— Пять минут. Ну, может, десять, — ответил банкир.
— Ну вот. А теперь поставьте на тот же огонёк стоведёрный бак.
Банкир откинулся на спинку кресла, сдвинул в раздумье брови. И проговорил тоном, в котором хоть и не было радости, но я услышал готовность ждать, когда вода в стоведёрном баке достигнет температуры кипения.
— М-да-а, пожалуй. Придётся подождать.
Он поднялся, подошёл к окну и вдруг заговорил другим голосом, в нём слышалось нетерпение бойца, которому надоело лежать в окопе и ждать сигнала к атаке. Потянувшись, он сказал:
— Боюсь, мои ребята не станут ждать. Я дал им команду: формировать пятёрки и в нужный момент поставить в строй не полк, а целую дивизию.
Я был поражён. Я только что подумал о пятёрках, а он уж давно придумал их и формировал из них ополчение. Да уж наяву ли я всё это вижу и слышу? Уж не Дмитрий ли Пожарский стоит передо мной и развивает планы освобождения России?..
Я спросил:
— Вы, что же, на Москву поведёте своё ополчение?
— Зачем нам идти на Москву. Ленинград — тоже столица России. И ещё неизвестно, какая столица важнее — старая или новая. Революция семнадцатого года здесь совершилась. Новая революция тоже совершится на берегах Невы. И я надеюсь, это будет бескровная революция.
Мы прощались. И он, провожая меня из банка, уже во дворе, сказал:
— Хотел бы напечатать одну из ваших книг в хорошем оформлении и большим тиражом. Вы не станете возражать?
— Нет, не стану.
— Спасибо. Гонорар я привезу вам на квартиру.
Расставались мы друзьями.
Месяц или два я не видел никого из моих новых приятелей, но однажды в церкви Дмитрия Салунского после службы подошёл к батюшке Георгию и попросил благословения. Батюшка привлёк к себе мою голову, прочитал короткую молитву и пригласил в недавно отстроенный возле церкви домик для священника на чашку чая. Я давно знаком с отцом Георгием, который годится мне во внуки, он покупает мои книги и о каждой из них имеет своё, оригинальное и удивительно остроумное мнение. Недавно он позвонил мне домой и попросил принять его отца, профессора Педагогического университета, написавшего книгу на тему православного обучения и воспитания школьников. Профессор просил написать предисловие к его книге, и я охотно это сделал.
На пороге дома нас встретила матушка Елена. Целуя ей ручку и называя её матушкой, я едва скрывал улыбку, — так неестественно мне в моём возрасте называть матушкой эту совсем ещё молодую женщину: стройную, изящную, демонстративно красивую. Они с батюшкой поженились накануне рукоположения его в сан священника; и, может быть, отец Георгий ещё и повременил бы с женитьбой, но по законам церкви только женатому священнику могли доверить приход.
Пили чай, неспешно вели беседу. Я как бы невзначай заговорил о банкире Гранском, спросил батюшку, не посещает ли этот человек церковь. Отец Георгий ответил не сразу; подумав, почтительно назвал банкира по имени-отчеству, обвёл рукой стены гостиной, в которой мы сидели: