Развитие российской Арктики. Советский опыт в контексте современных стратегий (на материалах Крайнего Севера Урала и Западной Сибири)

Зубков Константин

Фокусом исследования авторы выбрали Крайний Север Урала и Западной Сибири, регион, который, находясь на стыке Европейской и Азиатской Арктики СССР, воплощал в своем развитии характерные черты обеих этих частей. Выбор предопределен еще и тем, что если в первой половине XX в. этот сегмент советской Арктики отличался некоторыми типичными чертами отдаленной, бедной экономическими и культурными силами арктической окраины, то вторая половина столетия связана со вступлением этого региона в этап крупномасштабного индустриального освоения, в результате которого арктические части Западно-Сибирского нефтегазового комплекса определили современные рубежи экономического и социального прогресса всей российской Арктики, являются одной из немногих ее динамично развивающихся «точек роста». Одновременно, чем более динамичным было такое развитие в позднесоветский период, тем в большей степени оно воплощало наиболее сложные и критические проблемы освоения. На наш взгляд, эта временная близость сделает и более предметным сопоставление советского опыта с современными проблемами.

Глава I

Многообещающий старт: итоги изучения и освоения российской Арктики к началу XX в

Итоги открытия и освоения российской Арктики в эпоху «первой глобализации» (XV–XVIII вв.)

Российская традиция освоения Арктики имеет давние исторические корни. При самом беглом взгляде в этой

традиции обнаруживается определенная двойственность. С одной стороны, российскую Арктику следует рассматривать как часть Северной циркумполярной зоны – глобального «фронтира», который длительное время считался нераздельным достоянием человечества и к которому в минимальной степени могли быть применены принципы национального суверенитета и классической колониальной практики раздела сфер влияния. Периферийность Арктики, ее слабая освоенность и удаленность от основных центров цивилизации заставляли воспринимать арктические акватории (а с ними и протяженные арктические побережья) как mare nullius («ничейное море») – как пространство свободной, не ограниченной ничьей юрисдикцией исследовательской и коммерческой активности. Поэтому на арктической периферии вопросы международного сотрудничества и ожесточенной межгосударственной конкуренции, тесно переплетаясь, всегда были наиболее подвижными, далекими от застойного равновесия. Длительное время невозможность обеспечить стабильное экономическое присутствие на арктических окраинах Земли, а тем более установить над ними сколько-нибудь бесспорную государственную юрисдикцию делали лидерство в исследованиях, хозяйственном и транспортном освоении Арктики практически единственным средством гарантированного контроля того или иного государства над прилегающими к его территории арктическими побережьями, островами и акваториями.

В этом контексте на российское освоение Арктики можно смотреть как на составную часть глобального процесса вовлечения арктических окраин мира в русло развития мировой цивилизации. Этот процесс подчинялся определенным универсальным закономерностям, которые были актуальны и для России, и исходно обнаруживал высокий уровень международного взаимодействия в освоении этого региона. Можно даже видеть известный парадокс в том, что Арктика, являющая собой слабо освоенную и редконаселенную периферию мира, довольно рано – уже в XVI в. – стала входить в орбиту глобальной экономики и политики. Рассматривая эпоху Великих географических открытий (конец XV – середина XVII в.) как первую в истории человечества «глобализацию», специалисты включают в нее Арктику как одну из важнейших и интенсивно развивающихся арен. Это значение Арктики в развертывании первой «глобализации» было обусловлено двумя основными факторами (как ни удивительно, имеющими прямые аналогии с современной глобализацией): во-первых, стремлением европейцев использовать арктические акватории как резервную транспортную артерию для развития коммерческих связей с Индией и Китаем; во-вторых, повышенным спросом формирующихся международных рынков на специфические северные ресурсы, прежде всего пушнину (в меньшей степени – на продукты китобойного промысла, рыболовства и оленеводства). В рамках этой стадии так называемого «доиндустриального колониализма», развивавшегося в русле экономической философии меркантилизма, важнейшими результатами освоения Арктики стали, с одной стороны, обогащение метрополий, а с другой – начавшаяся трансформация промыслового хозяйства туземцев Севера из нерыночной домашней экономики в объект коммерческой и фискальной эксплуатации пришельцами с юга [14] .

14

Globalization and the Circumpolar North / еd. by L. Heininen and Ch. Southcott. Fairbanks: University of Alaska Press, 2010. P. 30–32.

С другой стороны, существовал целый ряд своеобразных национальных, специфических для России факторов, которые обусловили не только ее чрезвычайно рано пробудившийся интерес к освоению Арктики, но и превращение последней в интегральную часть национально-государственной территории, важнейший компонент внутренней региональной структуры страны. Без учета роли северного фактора на отдельных исторических этапах невозможно адекватно осмыслить общий ход развития страны, закономерности ее позиционирования в системе мировых отношений.

Органичный и последовательный характер вхождения арктических окраин Евразии в круг русских земель обнаруживается задолго до эпохи Великих географических открытий. В качестве наиболее раннего и яркого исторического примера этой тенденции С.Ф. Платонов приводит развитие Великого Новгорода, чье экономическое благосостояние уже с XI в. зиждилось на его роли торгового посредника в сложной схеме товарообмена Руси со странами Европы: новгородцы получали продовольствие в «низовых» русских землях в обмен на «заморские» товары, шедшие из Европы, а последние, в свою очередь, выменивали на ценные ресурсы, добываемые в своих северных землях (на Двине и Печоре), – пушнину, ворвань, моржовую кость, соль и др. [15] Этот экономический стимул привел к широкому размаху первоначальной новгородской колонизации Севера, которая велась под патронатом крупного боярства и носила промысловый, «капиталистический» (т. е. коммерческий) характер, сочетая устройство факторий и промыслов с организацией походов ушкуйников за данью в самые отдаленные северные земли. К 1364 г. относится свидетельство в Новгородской четвертой летописи (1113–1496 гг. – Ред.) о том, как «дети боярьскии и молодыи люди» под предводительством воевод Александра Абакумовича и Степана Ляпы «воеваша» зауральскую Югру по течению Оби [16] .

15

Платонов С.Ф. Прошлое русского Севера: Очерки по истории колонизации Поморья. Пг., 1923. С. 9.

16

Полное собрание русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографической комиссией (ПСРЛ). Т. IV. Новгородские и Псковские летописи. СПб., 1848. С. 65.

В Средневековье суровые арктические окраины были еще окутаны плотной завесой самых причудливых мифологических представлений, которые оказывали определенное регулятивное воздействие на характер и темпы проникновения человека в Арктику. Так, первые плавания европейцев в акваториях Белого и Баренцева морей, в том числе к Новой Земле, с середины XVI в. в немалой степени подогревались слухами о существовании где-то далеко на Севере большого острова, где якобы находится высочайшая гора мира [17] , в которой без труда узнается известная из западноевропейских легенд о Граале «полярная гора» Монсальват (Montsalvat), отождествляемая с «Землей Бессмертия», «земным раем» [18] . Еще раньше сведения о расположенном на высоких горах посреди Ледовитого океана «земном рае» можно обнаружить в «Послании Феодору Тверскому о Рае» новгородского архиепископа

Василия (1347 г.) [19] . Перед нами в данном случае хорошо знакомая с времен античности, многократно подвергнутая переосмыслениям и причудливо контаминированная с реальными географическими открытиями на Севере Евразии гиперборейская тема. Любопытно, что новгородская традиция, не порывая в полной мере с подобными мифологическими представлениями, доносит до нас уже иные, проверяемые опытом, мотивы – представления о Севере как крае исключительного богатства, где в изобилии водятся редчайшие звери, рыбы и птицы, где прямо из небесных туч падают на землю в бесчисленном множестве новорожденные векши (белки) и «оленцимали» [20] .

17

Ратцель Ф. Земля и жизнь. Сравнительное землеведение. Т. I. СПб., 1905. С. 21.

18

Генон Р. Царь Мира / пер. с фр. Коломна, 1993. С. 36.

19

См.: Памятники литературы Древней Руси. Вып. 4. XIV – середина XV века. М., 1981. С. 42–49.

20

Платонов С.Ф. Прошлое русского Севера: Очерки по истории колонизации Поморья. С. 14.

С политическим упадком Новгорода в XV в. его колонизационные усилия на Севере сменили более массовые и широкие колонизационные движения из «низовых» русских земель, поощряемые Москвой и представленные сразу несколькими «потоками» – монастырской, удельно-княжеской и стихийной крестьянской колонизацией. Еще большему оживлению Русского Севера способствовало перемещение сюда – в Двинское устье, в Колу и Печенгу – в XVI в. основных центров морской торговли России с Западной Европой [21] .

21

Чиркин Г.Ф. Историко-экономические предпосылки колонизации Севера // Очерки по истории колонизации Севера [В 2 вып.] / Комитет Севера Русского географического общества. Вып. 1. Пг., 1922. С. 11–13, 17.

Уже эти предварительные замечания подводят к пониманию, что развитие российской Арктики должно рассматриваться и осмысливаться на пересечении воздействия структурных зависимостей и факторов, имевших, с одной стороны, глобальный характер, а с другой – тесно связанных с потребностями и тенденциями национального развития России. Удивительный для эпохи первой «глобализации» экономический, политический и культурный подъем на арктических окраинах Русского государства, постепенно угасающий к XVIII в., объясним как раз уникальным сочетанием благоприятных для этого развития глобальных и национальных факторов. Это, в свою очередь, заставляет смотреть на освоение Арктики начиная с позднего Средневековья и раннего Нового времени не как на поступательное, равномерно прогрессирующее развитие, а как на процесс, имеющий изменчивую, волнообразную траекторию подъемов и спадов, существенно зависимый от конъюнктуры, создаваемой на определенных исторических отрезках комбинацией благоприятных условий и факторов. Поскольку даже применительно к заре Нового времени еще невозможно говорить о формировании в отношении Арктики какой-либо определенной, далеко идущей стратегии действий ни в России, ни в просвещенных странах Западной Европы, ее субститутом в эпоху первой «глобализации» можно – в известной мере – считать комбинации целого ряда объективных условий и факторов, заставлявших государства по разным причинам и поводам обращать свои интересы и усилия в сторону Арктики.

О формировании такого отчетливого арктического вектора в политике России, конечно, уместно говорить лишь в отношении той эпохи, когда территория Арктики, преодолев критический барьер изолированности, вошла в орбиту актуального политического развития Русского государства и Европы как зарождающегося «ядра» мировой системы. Важным индикатором, характеризующим эту переходную эпоху, может считаться постепенное вытеснение различных отвлеченно-фантастических представлений о Севере достоверными географическими отчетами и практически ценными сведениями о ресурсных богатствах северных окраин и их возможном значении для мировой торговли. Начиная с XV–XVI вв. в развитии российской Арктики (шире говоря, русского Севера) можно выделить несколько наиболее существенных условий и факторов, придававших ее освоению значение жизненно важного императива – как с точки зрения хозяйственного развития, так и в аспекте безопасности.

Прежде всего, Север в самой существенной степени обусловил сам генезис русской государственности – по крайней мере на этапе перехода в режим устойчивого территориально-политического роста и создания единого государства с централизованным управлением. С времени вхождения Севера Евразии в орбиту непосредственного политического влияния Русского государства он играл в течение последующих двух-трех критических веков формирования европейской и международной системы роль одного из ключевых стабилизирующих факторов территориально-политического развития России. В конце XV – первой половине XVII в. Русское государство последовательно расширялось преимущественно на северо-восток, по линии наименьшего сопротивления, распространяя свое влияние на те пустынные, неосвоенные территории, принадлежность которых не могла быть оспорена другими державами [22] . В то же время этот вектор экспансии в целом следовал той геополитической инерции, которая определилась уже с XII в. в виде перемещения основной области хозяйствования (еще сугубо натурального типа) с приднепровского юга в лесные районы Верхней Волги. Можно в основном соглашаться с мнением В.О. Ключевского, полагавшего, что это перемещение хозяйственного центра ослабляло значение внешней торговли для жизнедеятельности русских земель и предопределяло тем самым преимущественно самодовлеющий, «континентальный» тип их развития [23] , однако нельзя не принимать во внимание и происходившего параллельно с угасанием пути «из варяг в греки» формирования новых маршрутов внешнего товарообмена – с Ганзой через Новгород и со Скандинавией через Белое море [24] , которые еще больше усиливали северный геополитический градиент территориального роста России. В детерминирующей связи с этим движением на север находится и расширение ареала промыслового освоения (солеварение, железоделательный промысел, рыболовство и добыча морского зверя и др.), что разнообразило фундамент хозяйственной жизни страны и ее возможности в сфере внешнеторговых обменов.

22

История Европы. Т. 3. От средневековья к Новому времени. М., 1993. С. 118–119.

23

Ключевский В.О. Сочинения в 9 т. Т. 1. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1987. С. 310.

24

Кулишер И.М. История русского народного хозяйства. 2-е изд. Челябинск, 2004. С. 35–36.