Развод и девичья фамилия
Шрифт:
– Нет.
– Не звонил?!
– Она пришла на работу, мама. Там ее машина, я видел.
– Ну и что машина, подумаешь, машина! – заспешила мать, и Сергей снова начал считать.
Раз, два. Три, четыре. Семь, восемь. Нет, как-то еще.
– Позвони ей, Сережа!
Он не мог сказать, что боится звонить. Боится так, как никогда еще ничего в жизни не боялся.
– Мама, – выговорил он, – если я найду Тима, вы его заберете. Верни отца домой, пусть он едет к школе и заберет Тима. Поняла? Прямо сейчас.
– Сережка,
– Мама, ты поняла меня?
Что-то мешало ему, лезло в голову, и он вдруг понял, что это звонит телефон у него на столе. Он швырнул мобильную трубку, не дослушав мать, и схватил другую.
Там тоже кто-то что-то говорил, но он перестал слушать, как только понял, что это не его сын.
В приемной громко разговаривали, он морщился как от зубной боли – разговоры ему мешали. Ему всегда мешали разговоры, он привык работать в тишине, и никто не смел в середине дня орать у него в приемной, а сейчас орали, как будто имели на это право, а он из-за этого никак не мог вспомнить, что ему нужно, чтобы завести машину.
Ключи! Ключи, твою мать!..
– Сереженька! – растолкав народ, в кабинет влетела Инга, тараща огромные прекрасные лихорадочные глаза. – Это правда, говорят, что твоя англичанка там, где сегодня заложников взяли?! По всем каналам показывают!
Сергей Константинович выглядел странно.
Наверное, из-за англичанки переживает, решила проницательная Инга. Надо же, какой чувствительный! Еще ничего и не случилось, заложники живы – не все, но большинство-то живы! Освободят, куда денутся. Конечно, освободят!
– Пальто, Сергей Константинович! – пискнула секретарша и, как ребенка, завернула его в пальто. Он просунул руки в рукава. – И вы про машину сказали, а я так и не поняла…
В приемной раздался ужасающий топот, на секунду смолкли голоса, и в кабинет влетел его сын. У него было очень бледное, до зелени, остроугольное, взрослое лицо.
– Папа?!
– Пошли, – сказал Сергей. –Хорошо, что ты приехал, я тебя искал.
– Пап, что с мамой?!
– Я пока не знаю. Мы сейчас поедем и попробуем узнать.
В присутствии сына он не мог бояться так, как боялся до него. Он не мог переложить на него то, что только что случилось с ними. Он сильнее и старше, и именно он, Сергей, должен сейчас стоять на краю, и прикрывать, и утешать, и делать всезнайский вид, и отвечать за все – потому что рядом его ребенок, который смотрит на него, и вместо лица у него страх, даже розовые уши и короткие волосы излучают страх.
Только страх, и больше ничего.
…Щека закаменела на холодном полу, и от холода, ввинтившегося в мозг, Кира поняла, что сейчас ее убивать не будут.
Еще не сейчас.
Аллочка перестала стонать, лежала очень тихо, Кира не могла расслышать, дышит она или нет. Может, сознание
Хорошо, если она без сознания.
Волосы на затылке вдруг встали дыбом, и она поняла, что к ней приближается что-то. Она не видела, что именно, и боялась открыть глаза, но знала, что это близко, очень близко.
Шаги зазвучали за головой, потом тяжкий, как жернова на шее утопленника, мат и снова совещание у стеклянных дверей – далеко, судя по звуку голосов.
А это все приближалось.
Что?! Что это может быть?!
Кира открыла глаза, каждую секунду ожидая удара – не потому что им зачем-то нужно ее бить, а потому, что они приказывали не шевелиться, а она открыла глаза!
Рядом никого не было. Она повела шеей и даже дернула головой, чтобы лучше было видно, и пустая улица мелькнула перед ней, и лужи на широком крыльце за стеклом, и знакомая пепельница на ножке, и кожаные кресла, и стеклянный столик с журналами – новые всегда воровали, и охранники клали на стол только старые журналы.
Густая черная лужа проворно пожирала чистый пол, подбираясь к Кириной голове. Она ползла неслышно и широко и наползла уже на руку Батурина, кончики его неподвижных пальцев были внутри черноты, которая на пальцах становилась красной.
Кровь, поняла Кира.
Из кого-то вытекала кровь – очень много. Разве в человеке может быть так много крови?
Тот, в рыжих ботинках, убил кого-то, кто «баловался» с телефоном, и ненужная больше кровь выливается наружу, и течет по полу, и сейчас подберется к Кириным волосам.
Ее затошнило, она дернулась, пытаясь спрятаться от крови за Батурина, и в голове вдруг стало просторно и пусто и как-то необыкновенно гулко.
Из нее тоже потечет кровь, когда они застрелят или зарежут ее. Так же много бесполезной черной крови на плиточном полу.
Мимо опять протопали ноги – на этот раз торопливо, зазвенело разбившееся стекло, обвалилось в ушах морозным звоном. Почему-то свет мигнул и погас.
– …Козлы вонючие, уроды, вашу мать, всех урою!
Опять мат, непродолжительный и страшный взвизг, удар, как хлопок по резине. Кира знала, что это не резина, а слабая и хрупкая человеческая плоть.
– …через десять минут не будут выполнены, начнем мочить козлов! Всех до единого! По одному в пять минут! Засекай, твою мать! С этого начнем!!
Кричат с крыльца, с той стороны, поэтому так плохо слышно, но все-таки слышно, и Кира половину оставшейся на ее долю жизни отдала бы, только чтобы не слышать этого!
Она думала, что перетерпеть осталось чуть-чуть. Она думала, что справится.
Не справится. Не перетерпит.
Все.
– Лежи тихо.
Шепот был почти неслышным, и она не поняла, кто шептал. Никто не мог шептать.