Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— Слава Создателю, благополучно... Весьма бла­гополучно...

— Рассказывайте...

— Нет больше Чернявого.

— Вы уверены?

— Как же мне не быть уверенным? Вполне уве­рен, царствие ему небесное...

— Корнет? — спросила Шпильце.

Полиевкт Харлампиевич понял, что сейчас упа­дет, у него кружилась голова, а в ногах была мел­кая противная дрожь.

— Позвольте сесть, Амалия Потаповна... Что-то мне нехорошо...

— Садитесь, — смилостивилась генеральша. — Вам надо заботиться о своем здоровье... Мне не нравится ваш вид. Итак, это сделал корнет?

— Никак нет... Корнет изволил свести счеты с жизнью. Застрелился корнет. Грех совершил... Можно водички? — попросил Хлебонасущенский.

— Пейте на здоровье...

Полиевкт Харлампиевич дрожащими руками налил из графина в стакан воды, выпил... Ему по­легчало, головокружение прошло, дрожь в ногах прекратилась.

— Стало быть, вы Чернявого — сами?

— А что оставалось делать? — развел руками Хлебонасущенский. — Сам не понимаю, как смог... Со страху, наверное... Он ведь на меня напал, Ама­лия Потаповна... Убить хотел... Я — в состоянии защиты собственной жизни — его, так сказать... Исключительно спасая собственную жизнь...

— Понятно, — сказала Амалия Потаповна. — А вексель?

— Что — вексель? — не понял Хлебонасущен­ский. — Ах, вексель! Вексель я привез.

Полиевкт Харлампиевич полез в портфель, на­шел вексель и протянул его генеральше. Амалия Потаповна брезгливо взяла двумя пальцами век­сель и бросила его на стол.

— Вы понимаете, что натворили? — жестко спросила она. — На кой черт мне теперь нужен этот вексель! С кого я получу свои деньги! Поло­жительно, все задались целью меня разорить... Двадцать пять тысяч этому негодяю доктору, те­перь тридцать тысяч псу под хвост...

— Какому доктору? — спросил Хлебонасущен­ский.

— Не ваше дело! — грубо сказала Шпильце. Она в бессильной ярости забегала по кабине­ту. Неожиданно ее осенила какая-то идея.

— Вот что... Раз вы так топорно вели дело в Саратове, вам придется заплатить мне первоначаль­ную залоговую сумму. С вас — двадцать тысяч, до­рогой Полиевкт Харлампиевич...

— С меня?! — изумился Хлебонасущенский. — Ну, это уж, Амалия Потаповна, ни в какие воро­та... С какой стати я должен оплачивать долги по­койного корнета?! Это, извините, против всех пра­вил...

— Кто вас просил доводить его до самоубий­ства?! — снова повысила голос генеральша.

— Интересно вы рассуждаете... — огрызнулся Полиевкт Харлампиевич. — С чего вы взяли, что я его «доводил», как вы изволили выразиться. Я пе­редал ему ваши слова

точь-в-точь, слово в слово...

Полиевкт Харлампиевич почувствовал себя ос­корбленным до глубины души. На лице его засты­ло страдальчески-обиженное выражение.

— Прямо скажу, не ожидал от вас, Амалия По­таповна, такого вольта... Не ожидал... Думал, бла­годарность за тяжкие труды снискать... А вместо этого! Двадцать тысяч!

— Не согласны? — впрямую спросила генеральша.

— Тут и разговаривать не о чем...

— Хорошо. Не смею вас долее задерживать. Хлебонасущенский тяжело поднялся, пошел к выходу. В дверях остановился.

— Я, Амалия Потаповна, вот вам что на проща­ние сказать хочу... Я теперь вам больше Чернявого опасен. Мало ли что... Вдруг показания начну давать...

— Угрожаете, любезный? — неожиданно лас­ковым голосом спросила Шпильце.

— Никак нет... Я себе не враг... Я на тот случай, если со мной какое-нибудь несчастье произойдет, показания свои записал и одному стряпчему от­дал... Надежнейший человек... Сегодня к этим по­казаниям добавится отчетец о поездке в Саратов...

— Не боитесь такие вещи бумаге доверять?.. Не дай Бог попадет в чужие руки...

— Не попадет... — уверенно сказал Хлебона­сущенский. — Только в случае моей неожиданной смерти бумаги эти, надлежащим образом заверен­ные, лягут на стол следователя уголовной палаты Аристарха Петровича.

— Какие у вас мрачные мысли, Полиевкт Хар­лампиевич. Вам еще жить да жить... Не думала я, что среди петербургских стряпчих случаются чес­тные люди... Поинтересуюсь... Они же все напере­чет... Истомин, Понырин, Туркин...

Хлебонасущенскому стало страшно. «Дьяволи­ца, — подумал он, — ведь исчислит Понырина». А Шпильце, как ни в чем не бывало, продолжила лас­ковым приветливым голосом:

— Давайте не будем, как говорят русские, дер­жать зла друг на друга... Вы устали с дороги, я — погорячилась... Нервы, знаете ли... И доктора по­шли никудышные, деньги тянут, а помощи — ни­какой... — Амалия Потаповна по-дружески взяла Хлебонасущенского под локоть. — Хотите кофе или чаю? Проголодались небось в дороге...

— Спасибо, Амалия Потаповна... Я уж дома, пос­ле баньки чаи гонять буду, — отказался Хлебона­сущенский. — Меня тоже прошу простить, ежели что не так сказал.

Дом Шеншеева. Саратов.

Перед отъездом в Петербург Анна и Николай заехали проститься с Долли. Она еще носила тра­ур по корнету, чувство вины за его гибель не про­шло — оно лишь потеряло прежнюю остроту. Да и отъезд Николая сильно огорчал Долли. Ей казалось, что в Петербурге Николая подстерегают неведо­мые опасности, она жила в ожидании новых не­счастий, и это изматывало ее. Долли похудела, осу­нулась, черты ее лица истончились, на щеках полыхал нездоровый румянец.

— Надолго в Петербург? — спросила Долли.

— Не знаем... Как пойдут дела... — ответил Ни­колай.

— Я распоряжусь насчет ужина? — вопроси­тельно посмотрела Долли на Анну.

— Я бы выпила чаю...

Долли вызвала лакея и распорядилась поста­вить самовар.

— Как жалко, что вы уезжаете... Теперь, после смерти Мишеньки Стевлова, здесь, в Саратове, ста­ло невыносимо... Вот уж поистине: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Наш любительский те­атр приказал долго жить. Пикники надоели. Одни и те же люди, одни и те же разговоры... Два раза в год — балы у губернаторши...