Реальность и мечта
Шрифт:
Все открыто, все наблюдаемо и поэтому страшно. Хаты с краю уже быть не может. Это верно и в глобальном понимании, и в индивидуально-человеческом плане. Большое связано с малым, малое с большим… Как жить в таких условиях? Спрятать голову в песок? Уйти в наркотический дурман, в алкоголь, в стяжательство, в соблазны, в бесконечную борьбу за власть?
Для Айтматова это не риторика, поэтому он отвечает ясно и четко: будь человеком, ответственным за все. Никто, человек, за тебя не решит твоих проблем. «Не бог, не царь и не герой». Только ты сам — своей ясностью, верой в разум и труд, в самого себя. «И
В этом кроется главная сила Едигея, его несгибаемая сущность. Пока человек боится уронить себя в своих глазах и потерять свое лицо, взглянув в зеркало жизни, до той поры он непобедим и могуч, ибо ничего на свете нет выше человеческой совести. И люди, подобные Едигею, перешагнуть через нее не могут, понимая, что иначе останутся без душевного хребта и начнут гнуться во все стороны под ветрами перемен. Или донесутся, как перекати-поле, в края, где теплее и сытнее, где ты никому не дорог и тебе ничто не дорого. Таков Сабитжан, вечно боящийся, как бы на него не обиделись начальники. В остальном же ему все равно, как он выглядит и что о нем подумают люди. Все неважно, все не стыдно. Главное, угодить стоящим выше и сильным. 1лавное, чуть-чуть приблизиться к ним.
Читая Айтматова, я обратил внимание на редчайшую особенность его писательского дара: создавая живого, неповторимого человека, он умеет выявить в нем обобщенно-социальные черты. Именно суммарной индивидуальностью и обобщенностью своих характеров убедительны в романе представители двух полюсов — Едигей и Сабитжан.
Наверное, любую философию можно раскрыть в словах. Но как обозначить в сценических образах главные идеи романа, не потеряв при этом запахов казахской степи? Рассказать ли древние притчи? Раскрыть ли духовный мир Едигея через его любовь и нежность к Зарипе? Показать ли его несгибаемость под ударами судьбы? При всяком переносе прозы в драматургию возникают такие вопросы.
Едигей! Вероятно, в моем исполнении он мало походил на персонаж из романа Айтматова. Внешне уж точно. Мы даже гримы казахские не искали. Ведь для передачи общечеловеческих идей не так важно, какой национальности будет герой. Важно, что он человек в самом значительном смысле этого слова. И его тревожит все, что происходит с людьми. И он твердо верит, что спасти мир от безумия может лишь тот, кто знает, как важно оставаться человеком.
Для того чтобы построить здание спектакля, имея фундаментом гранит прозы Айтматова, мы использовали обыкновенные театральные средства-«опоры» — декорации и музыку. Они помогали лучше передать тревогу, полные беспокойства размышления героя, выбор им позиции в нашем кипящем мире, все то, чем так озабочен Айтматов.
Создавая декорации, не пожалел сил художник Иосиф Сум- баташвили.
Вся открытая сцена Театра Вахтангова была затянута желтым, как песок, материалом. «Сарозеки — желтые земли серединных песков»* — пишет автор в романе. И в этой бескрайности — взметенные, как пламя, как взрыв, как след ракеты, как девятый вал, вздыбленные рельсы. А «по сторонам от железной дороги лежат сарозеки». Все было метафорично и соответствовало авторскому видению. Это не фотография места, а именно его образ. Сумбаташвили как художнику присуще умение вот
А музыка! Не часто мне встречалось такое проникновение в дух и смысл спектакля, как это получилось у композитора Гази- зы Жубановой. Музыка к спектаклю может быть и его помощницей, и его противницей, ненужным, раздражающим украшением, которое отвлекает от сути, от мысли и звучит поперек замысла, поперек решения. Точно найденное музыкальное сопровождение отличается тем, что его будто и не слышно, но возникает оно лишь й тот момент, когда так необходимо зрителю для рождения образа. Музыка Жубановой была именно такой. Ее мелодии с национальным колоритом удивительно органично вплелись в ткань спектакля и создали особую тревожно-чарующую ноту.
Немаловажно, что в романе Айтматова многие и, может быть, самые нужные для инсценировки размышления идут от автора. Их не всегда удается перевести в диалог, и в этом была наисложнейшая проблема. Как ни странно, после разных вариантов и проб мы остановились на старом, но единственно верном решении — пусть спектаклем будет рассказ-исповедь Едигея. А для попадания в образ следовало найти доверительную, душевную ноту этого рассказа, чтобы зритель превратился в заинтересованного свидетеля жизни Едигея. Соучастие этой исповеди по замыслу должно было придать спектаклю движение и дыхание. Через человеческую сопричастность нам хотелось добиться зеркального эффекта: чтобы, вслушиваясь в раздумья Едигея, зритель оглядывался на себя и распутывал свои сложности.
Особой театральной новизны в этом приеме не было — пови- димому, он известен еще со времен Эсхила. А проблема заключается в том, что есть темы, которые невыразимо трудно вынести на непосредственный суд зрителя. Чтобы здесь и сейчас вместе с ним разобраться, понять, найти позицию, оценить, принять всем сердцем или отвергнуть со всей ненавистью то, что в этот момент обсуждается на сцене. Для этого театру не хватает его сиюминутности, и зритель без ответа на заявленные в теме вопросы может остаться неудовлетворенным.
Только художественной публицистичностью было не обойтись. Нашему театральному Едигею в его муках и борениях с несправедливостью была необходима опора, верящий в него друг. В романе есть немало превосходно написанных внутренних монологов Едигея — их мы рискнули вынести в прямую речь, обращенную именно к другу. А стать им должен был… Всегда страшновато выходить к залу с рассказом-исповедью. Зато бывают минуты, когда радостно замирает актерское сердце от того внимания, настороженности, напряжения, которое видишь в глазах зрителей.
Нет музыканта без слушателя. Нет прозаика без читателя. Нет актера без зрителя. И неважно, каков он, работать приходится с ним и для него. Значит, надо постоянно искать путь к его сердцу. Делать это очень трудно, поэтому мне по-прежнему дороги встревоженные и серьезные глаза зрителя на спектакле «И дольше века длится день». Но я трезво понимаю, что дело тут не в моей актерской проникновенности, а в глубине, тревожности и честности айтматовской прозы, которую нам, наверное, удалось донести до зрителя, не расплескав ее богатства.