Ребенок на заказ, или Признания акушерки
Шрифт:
Когда я подъехала, дом Ноэль имел печальный вид. Маляры соскоблили голубую краску с фасада, и обшивка казалась грязной и безобразной. Солнце только что взошло и заливало розовым светом оконные стекла. Сегодня суббота, и я не знала, застану ли там рабочих. Я надеялась, что нет. Я приехала поработать в саду и подумать.
Эмерсон нашла Анну. Она возглавляла организацию по поиску пропавших детей. Это превратило ее для меня в реальное человеческое существо, женщину, которая пережила невообразимый ужас и вышла из этого испытания сильной и закаленной. Мне стало дурно, когда Эмерсон рассказала по телефону о том, что она узнала. С каждым новым фактом история этой женщины становилась более реальной и необходимость
Эмерсон должна была приехать ко мне ближе к вечеру, и нам предстоит решить, что делать дальше. Я знаю, она сожалела, что открыла эту коробку с письмами.
Я вышла из машины и осмотрела дворик перед домом. Он был в ужасном состоянии, весь зарос сорняками. Ноэль не интересовалась ничем, кроме своего садика. Хотя садик был под моей ответственностью, пока дом не сдадут в аренду, у меня хватало времени только на поливку и прополку. Теперь, почти три недели спустя после смерти Ноэль, он нуждался в серьезном внимании. Я представила себе людей, проезжающих мимо разваливающегося дома и шепчущих друг другу: «Здесь, наверно, случилось что-то очень страшное».
Эмерсон оставила садовые инструменты Ноэль в большом ведре на ступеньках черного хода, но я привезла свои. Я села на ступеньки и надела наколенники и перчатки, глядя на двор. Он был маленький, трава пожухла, единственное дерево погнулось. Кто-то недавно подстриг траву, виднелись следы, оставленные косилкой. Зрелище было грустное. Кроме садика. Солнце, казалось, специально выбрало этот уголок двора, превратив его в драгоценный камень.
Дом Ноэль за моей спиной казался населенным призраками, так что я, вздрогнув, встала и направилась в садик. Если у тебя есть друг, размышляла я, и ты узнала, что этот друг совершил нечто чудовищное, ты перестаешь его любить? Несмотря на все то, что мы узнали о Ноэль, я не могла забыть, что она для нас значила. Для меня. Меня преследовали слова оставленной ею записки с единственной просьбой позаботиться о ее садике. Я сделаю это ради Ноэль, которую я знала и любила. Ноэль, которая лгала и изменяла нашей дружбе, была больна, и я обвиняла нас всех в том, что мы не заметили этого и не позаботились о ней.
Сад был заложен в форме треугольника со сторонами примерно в семь футов и, несмотря на то что на дворе стоял уже октябрь, изумлял разноцветьем. Контейнеры всех размеров и форм были полны хризантем, которые Ноэль посадила незадолго до смерти. Я принялась за работу. Подрезала рудбекии, прополола многолетники. Я привезла с собой ящик с анютиными глазками, которые посадила вокруг птичьей купальни. Я не чувствовала себя в одиночестве – стоящая на цыпочках бронзовая девочка казалась настолько живой, что я начала с ней разговаривать.
– Ты только посмотри на эти травы, – сказала я ей, когда полола петрушку. У Ноэль был и трехцветный шалфей, и ананасный шалфей, и розмарин. Рос и великолепный базилик. Я срезала понемногу каждой разновидности, чтобы отвезти вечером Эмерсон.
Потом я убрала отцветшие хризантемы, когда мне пришел на память разговор с Сэмом незадолго до его смерти.
– А как там сад Ноэль? – спросил он меня однажды ночью в постели.
– Что ты имеешь в виду? – Вопрос был задан как-то ни с того ни с сего.
– Она рассказывала мне о нем. – У Сэма редко бывали поводы заходить к Ноэль. Вероятно, сада ее он вообще никогда не видел.
– Он маленький, но прелестный, – сказала я. – Она его любит, она – прирожденный садовод, хотя по виду ее двора этого не скажешь.
– Она говорила, что у нее есть специальная купальня для птиц.
Я описала ему купальню и рассказала о репортерах, которые хотели о ней написать, но Ноэль им не позволила. Мне не показалось странным, что Сэм спросил меня тогда про сад. Я подумала, что Ноэль поймала его на вечеринке и прожужжала ему все уши про свой сад. Теперь мне пришло на ум, что разговор мог иметь место за ланчем в Райтсвиль-Бич. То, что они встречались там вдвоем, все еще как-то тревожило меня. Не то, чтобы я подумала, что у них был роман – этого я вообще вообразить не могла, – но меня беспокоило, что ни один из них не рассказал об этом мне. Йен вероятно прав – речь у них шла о завещании Ноэль. Тогда понятно, почему Сэм ничего мне не сказал. В любом случае, теперь я уже ничего не узнаю. Может быть, именно это и волновало меня больше всего.
…Несколькими часами позже я сидела у себя на кухне и варила кофе, ожидая Эмерсон. Накануне вечером я приготовила фруктовый салат, часть которого попыталась скормить Грейс перед тем, как везти ее утром в живой уголок, но она взяла пирожок, и этим дело и кончилось.
Эмерсон привезла цукини, пирог с сыром грюйер и домашний кофейный торт. Я не могла себе представить, как она готовила в сложившихся обстоятельствах, но готовка и еда были ее способами бороться со стрессом. Мой способ – больше двигаться, поэтому я вымыла окна в кухне. Потом я открыла шкафчик над кофеваркой, чтобы достать чашки с голубыми цветочками. Задвинутая за ними торчала кружка-термос, которой каждый день пользовался Сэм. У меня каждый раз сердце останавливалось, когда она попадалась мне на глаза. Не знаю, почему я не избавилась от нее, когда отдала его одежду и разобрала содержимое письменного стола. Я достала две чашки и поставила их на стол. Потом осторожно извлекла из-за других чашек кружку-термос. Я отнесла ее в чулан и сунула в коробку, которую собиралась на этой неделе отвезти в Гудвилл. Коробка была доверху полна вещами, приготовленными для благотворительной организации. Почему-то избавиться от кружки мне было труднее, чем стереть с телефона голос Сэма. Я завязывала коробку с глубокой грустью. Вернувшись в кухню, я представила себе, как он выходил из дома с этой кружкой, всегда, кроме того, последнего утра. Если бы в этот момент не позвонили в дверь, я бы снова достала кружку из коробки.
Мы с Эмерсон взяли тарелки с пирогом и чашки кофе в гостиную и сели на диван. Эмерсон разложила на столе журналы Ноэль и копию найденной ею газетной статьи об Анне Найтли. Я уже прочитала ее несколько раз и теперь читала снова. От нескольких строчек в ней я содрогнулась.
– Ну что же, я полагаю, ясно, что эта та самая женщина, – сказала я. – Наша Анна.
Не знаю почему, но я стала думать о ней как о «нашей Анне». Как будто мы теперь несли за нее ответственность.
– Теперь мы должны выяснить, у кого находится ее ребенок, – сказала Эмерсон.
– Нам придется привлечь к этому делу власти, если мы зайдем так далеко, – предупредила я.
Эмерсон вздохнула.
– Я знаю. Только… тут такая неразбериха. Мне не удалось обнаружить, когда похитили ребенка. Судя по статье, можно было бы считать, что это произошло около 2000 года, но Ноэль пишет в своем письме «много лет назад», а это значит, что прошло намного больше времени.
– Но Ноэль написала это письмо в 2003 году, – заметила я.
– Правда, – сказала Эмерсон. – И все же «много лет назад» звучит как долгое время.
– Где ее последний журнал? – спросила я. Эмерсон вручила мне книгу, лежавшую сверху.
– Мы знаем, что теория с «последним ребенком» несостоятельна, поскольку это был мальчик, – произнесла она. – Но я должна сказать, что последние полгода ее записи были не… ну, как бы не такие полные и аккуратные, как раньше.
Я посмотрела на последнюю запись.
– 1998 год. – Я покачала головой. – Трудно поверить, что именно тогда она оставила акушерскую практику и мы ничего об этом не знали.