Ребус-фактор
Шрифт:
На чердаке было жарко. Очень скоро я взмок и рискнул приотворить слуховое окно. Вечерело. За освещенными закатным солнцем кронами деревьев кой-где виднелись черепичные крыши – там начинался Штернбург. Валил черный дым из кирпичной трубы на заводской территории. В хлевах соседней фермы мычало и хрюкало, ветерок доносил оттуда запах навоза. По дороге с насаженными вдоль обочины деревьями-свечками лениво катилась повозка с двигателем в одну лошадиную силу. Двигатель мотал головой и хвостом, отгоняя насекомых. Скукота, как и ожидалось. Да и что интересного может произойти в Штернбурге, когда даже в нашем Степнянске оно происходит не каждый месяц?
Я лег на пол, прижался ухом, но не смог расслышать, о чем говорили внизу врач и дядя Варлам. Так, невнятное бормотание типа «бур-бур-бур». По идее Джафар должен был вопить или хотя бы охать, когда врач ставил ему на место поломанные и смещенные кости, – но и этого не было слышно. Наверняка дядя Варлам кольнул Джафара чем-нибудь усыпляющим, прежде чем допустить к нему врача. А то странно получается: меня выгнали, чтобы я не смог опознать врача, а Джафару, выходит, можно? От нечего делать я стал рассматривать газеты.
Все они были древними, самая свежая – десятилетней давности. Страницы пожелтели, а бумага норовила распасться в руках. Сначала я даже одобрил ее намерение, потому что все равно там не было ничего интересного: сообщения о новых стройках, об отвоеванных у джунглей и пустынь землях, о всенародном ликовании по поводу перевыборов нынешнего премьер-губернатора на новый срок, о мерах, предпринимаемых Администрацией против засух и наводнений, ну и прочая скука в том же роде. Потом на глаза мне попалась заметка, отчеркнутая карандашом. В ней сообщалось о единодушном воодушевлении, с которым колонисты Тверди встретили известие о пресечении силами правопорядка деятельности подрывной группы «Укоренение». Только это и больше ничего. Совсем маленькая заметочка.
Пожав плечами и убедившись, что кроссворд на последней странице целиком разгадан, я перешел было к следующей ветхой газете – и вдруг замер. Постойте-постойте! Это что же получается – у нас на Тверди была «подрывная» группа? Не просто общее недовольство положением дел, а реальная организация?
А то и получается, что была! Когда бишь эти сволочи «пресекли ее деятельность»? Пятнадцать лет назад. Давнее дело, никто уже и не помнит о нем. Мне, во всяком случае, никто не рассказывал о каких-то там подпольных группах недовольных. Это ж как должно было допечь людей, чтобы они объединились в какую-то группу!
Некоторое время я размышлял об этом. Мы, твердиане, народ в общем-то покладистый, особенно взрослые. Бывало, бесишься от невозможности ничего изменить и встречаешь только словесное сочувствие. Ну да, мол, все у нас плохо, метрополия стрижет нас, как баранов, Администрация – сплошь шкуры и лизоблюды, премьер-губернатор – гнида и так далее. На слова-то все щедры, тем более что за слова у нас обычно не наказывают. А предложи любому недовольному место третьего заместителя регионального инспектора при Администрации – запляшет от радости и мигом сменит лексику. Вот такие мы, твердиане.
Потом за окном стемнело, и читать на лишенном освещения чердаке стало невозможно. А еще через полчаса дядя постучал ручкой швабры в потолок в знак того, что я могу спуститься. Джафар спал сном младенца. Его нога и впрямь заставляла думать, что к нему приходил не врач, а скульптор. Дядя поманил меня в гостиную.
– Жить будет, и нога при нем останется. Пива хочешь?
Я ответил утвердительно, и он налил нам по стаканчику.
– Отсидитесь у меня. Потом… подумаем.
– Как бы маме дать знать, что со мной все в порядке? – спросил я. – Ну, или родителям Джафара…
– Незачем, – отрезал дядя. – Они взрослые люди, потерпят еще несколько дней.
– Думаешь, они под наблюдением?
– Тут не думать надо, а просто принимать в расчет такую возможность. Твоя мама – кремень, она поймет. И уж точно не наделает глупостей.
Я чуть было не спросил, откуда он это знает, да вовремя прикусил язык и мысленно обозвал себя придурком. Кому же знать маму, как не дяде Варламу. Первый муж все-таки. Мне очень хотелось спросить прямо, отчего же они все-таки развелись, но, пораскинув немного мозгами, я решил, что не моего ума это дело. Да и не стоит лезть в душу тому, кто, рискуя, дает тебе пищу и кров.
Тогда я спросил о газетной заметке.
– Нашел все-таки? – восхитился дядя. – Глазастый.
– Совсем маленькая заметка, – сказал я, – и всего одна почему-то. В следующих номерах о группе «Укоренение» больше нет ни слова, я смотрел.
– Плохо смотрел, – сказал дядя, – иначе не задавал бы таких вопросов. Всегда полезно заглянуть в выходные данные. Из-за этой маленькой заметки были уволены главный редактор и цензор. На страх тем, кто занял их места.
– Почему были уволены? – спросил я, моргая.
– Не понимаешь? Это очень просто: Твердь – лояльная колония, и никаких сепаратистов у нас не существует. Администрация на высоте. Она у нас всегда на высоте, исключая недавний случай с министром. – Дядя хихикнул.
– Как это сепаратистов не существует? – запротестовал было я. – Да почти каждый…
– Что каждый? Не любит Землю и землян? Ну и что с того, спрашивается? Сепаратизм есть, а сепаратистов нет, потому что нет организации. А организации нет потому, что никого из нас – я разумею твердиан – еще не припекло всерьез. Ругать Землю и Администрацию мы все мастера, а много ли толку?
Он был прав, но такая правда задевала за живое. И я принялся спорить.
– Ну, если все недовольны…
– То и останутся недовольными, – перебил дядя. – Нужна структура, центр, организация. И правильный выбор момента. Согласись, кристаллик в ненасыщенном растворе не станет центром кристаллизации, а вульгарно растворится.
– Но ведь была группа «Укоренение»?
– Была, – согласился дядя, – и сплыла. Все население сочувствовало ей, но никто не поддержал делом. Ее время еще не пришло, но мы тогда по наивности этого не понимали. Ты думаешь, большая была группа и влиятельная? Ничего подобного – так, несколько человек… Администрация прихлопнула ее, почти не заметив. Ты, может быть, удивишься, но не последовало никаких серьезных репрессий. Троих отправили в ссылку на год, остальные предпочли раскаяться.