Ребята с Вербной реки
Шрифт:
Он снимал их по-одному и группами. Снял и всех вместе, серьёзных, неподвижных. А под конец, установив камеру на автоспуск, толстяк репортёр устроился среди ребят, обнял своими огромными ручищами тех, кто сидел поближе, и сделал снимок себе на память.
Незаметно подобрались сумерки. Они наполнили темнотой перелески и погасили блеск ленты реки. Кусты ольхи и вербы накинули тёмные рубашки на понурые спины. Луг опустел. Тишина.
По каменистой дороге шагает репортёр Влая. Он накинул пальто — свежи июньские ночи. Тело ломит от долгого сидения, но он спешит в редакцию. Он знает: много-много
А под шелковицей, сквозь тонкую завесу первых сумерек, виднеются две тонкие фигуры. Слышен шёпот.
— Вечно вы, женщины, так! — доносится голос Мичи. — Чуть что — и в слёзы! Нежности, сентиментальности. Все вы такие.
— А что я могу поделать? Мне так тоскливо, Мича!
— Знаю. А разве другим легче?
— Что я могу поделать?..
— Можешь не плакать, — тепло говорит Мича и покровительственно сжимает мокрую от слёз Ленину ладонь. — Пошли домой, поздно уже. — И зачем тебе плакать? Если бы мы все плакали… Видишь, ты должна знать… — Мича неожиданно замолкает.
— Что я должна знать?
— Так… ничего…
— Скажи, дорогой Мича! — неожиданно для неё самой вырывается у Лены.
Мича окончательно смущён. Темно, поэтому Лена не видит, как он краснеет.
«Дорогой Мича!» — звенит в ушах у мальчика, а в груди — радость. Душа готова запеть.
«Какая она хорошая, искренняя!» — думает он. Наконец решается, наклоняет голову и тихо, едва слышно, шепчет:
— Ты должна знать… это… знать, что и ты мне… это… очень, очень… нравишься!
Он не успел поднять глаза, как Лена исчезла. Убежала.
В темноте неясно мелькнула её праздничная белая блузка.
VII
Ссутулился Боца Марич, побледнел, позеленел, сделался меньше макового зерна, сам в себя спрятался — из-за парты не видать!
Тяжело добру молодцу приходится! Наступили тяжкие времена, сообщают об успехах в учёбе и поведении.
«У кого, может, и успехи, — тоскливо сжимается сердце Боцы, — а у меня одно горюшко!»
И ещё, как на грех, приснился Боце в ночь под воскресенье страшный сон.
Пришёл он будто бы в лес посмотреть, что там Мустанг делает, и вдруг, откуда ни возьмись, — чёрная змея и ну за ним гоняться. Продирается он через лесок и всё высматривает, нет ли где орешника, туда, говорят, змеи не заползают. А орешника, как назло, не видно. Оглянулся он — змея его догоняет, подняла голову, выбирает, куда бы ужалить.
«Ну, нет, не возьмёшь!» — увёртывается Боца. Схватил он камень… раз!.. промахнулся.
Змея свивается в кольцо и ещё злее бросается на него. Он хватает второй камень — опять промах. А чёрная злодейка неторопливо ползёт к нему, видит, что он ничего не может сделать. Поднялась на хвост, раскрыла пасть…
«Ужалит!» — думает Боца и коченеет от ужаса.
И вдруг змея говорит самым настоящим человеческим голосом, и перепуганный Охотник на Ягуаров узнаёт голос учителя физики:
«Эх, Марич, Марич, не буду я тебя жалить, ты и без того ужаленный!..»
И уползает
«Сон в руку, — думает Боца и ещё ниже пригибается к парте. — “Чёрная змея” — это пропавший год. Два промаха — две двойки по главным предметам: по французскому и по математике. А слова “ты и без того ужален” — это насчёт физики. Как раз хватит, чтобы загреметь на второй год!..»
Позади чёрной полированной кафедры выстроился педагогический совет. Точно в середине стоит заведующая Борка. Слева от неё — преподаватель физики, маленький, коренастый, со строгим взглядом. Его лысина блестит, как лампочка Эдисона. Справа — преподаватель математики Барбан, огромный человечище с громовым голосом, а по обе стороны от них другие учителя: седая и худенькая преподавательница французского языка мадмуазель Жанна, рядом с ней учитель пения, дядя Войо — химик, преподавательница истории Беба, учитель черчения, физкультурник и все остальные. Эта серьёзная и спокойная шеренга вызывает в сознании Боцы картину «Страшного суда», в который, кстати сказать, он не особенно верит. Последним в ряду стоит школьный сторож Саво. Худой, как щепка, морщинистый и устрашающе нахмуренный, он строгим взглядом окидывает зал, и этого вполне достаточно, чтобы воцарилась тишина. Такая тишина, в которой жужжание комара показалось бы рёвом реактивного самолёта.
Не слышно даже дыхания. Все обратились в зрение и слух. Не шаркают ногами по полу, никому не приходит в голову поудобнее привалиться к спинке парты. Шестьдесят пар глаз, не мигая, смотрят на чёрную кафедру и белую блузку заведующей.
Она кладёт руки на стол, долгим взглядом окидывает ряды голов, наклоняется и открывает классный журнал…
Боца судорожно переводит дыхание. Что-то живое поднялось из груди, подкатилось к горлу, щекочет, словно он проглотил воробья… Он уже ничего не слышит: ни речи заведующей, ни оживлённого гомона в зале, ни аплодисментов, которые показывают, что речь окончена. Он видит только чёрный затылок Циго, а над ним, на противоположной стене, слова лозунга: «Учитесь, дети, день и ночь!»
В комнате тихо. Вот вызывают Мичу, ну, Мича отличник; потом Раку — хорошо, Срджу — отлично, теперь уже Циго, ох, это ещё ничего, у него только переэкзаменовка по математике!
Лена! Ну, эта, известное дело, отлично. Низо — очень хорошо, Пирго — хорошо, вот ведь счастливчик! Осталось всего три фамилии… Ещё две… Ещё одна… Раз!
— Боца Марич!
Воробей в горле затих, словно его подшибли из рогатки.
Мгновение, другое… Глухая, гробовая тишина. Заведующая откашливается. Страшно сверкают глаза сторожа Савы.
«Кончено!» — проносится в измученном сознании Боцы.
— Боца Марич — переэкзаменовка по французскому!
О солнце! О небеса! Кого обнять? С кем разделить невиданное счастье?
— Добрый мой Барбан! Милый мой Эдисон! — бессвязно бормочет избежавший гибели Боца, самый счастливый человек на свете.
Он глубоко вздыхает — и улетает этот несносный, назойливый воробей!
Надежда! Нет, она не обманула его, запуганная бедняжка надежда! И теперь она словно солнцем залила весь зал, осветила стены и окна, пламенным языком лизнула раскрасневшиеся лица и застыла на блестящей лысине учителя физики.