Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
Кстати, если уж она здесь, надо ли поставить свечку?
Марика оглянулась в нерешительности и услышала тихие всхлипывания. О Господи, ей, видно, на роду написано слушать сегодня чьи-то рыдания!
— Пойдем отсюда, Ганка, — бормочет сквозь всхлипывания девичий голос — конечно, по-русски. — Здесь все чужое. Не нравится мне тут. Небось у нас в Полтаве храм попросторней был, и лики там такие благостные, такие родные! А тут не святые, а злыдни какие-то!
— Окстись, дура, — шептал сердитый голос, принадлежащий, судя по всему, женщине постарше. — Спасибо скажи, что есть Божий храм в Неметчине, что они, фашисты, не позакрывали все, не пожгли,
— Да что ж, глаза мне закрыть, что ли? — сердится девушка. — Это не иконы, а так, картинки, будто для забавы нарисованные, чтобы на них люди любовались, а не молились. Как это их в православный храм допустили? Вон даже Пресвятая Матерь — какая-то девица с цветочком. Не матушка-заступница, а девчонка в кудряшках. Розочка-то тут при чем? И вот еще с тремя цветочками — Елизавета! Святой Павел, погляди ты, с саблей! Хоть сейчас в бой! А это кто? Разве это святая Катерина? Колесо при ней зачем?! Ехать куда-то собралась или как? А вот не поймешь, то ли это Варвара-великомученица, то ли святой Георгий с копьем, пронзающий змия? Да знаю, знаю я, какая Варвара на православных иконах-то! Воистину мученица! А это что? Зачем ей копье? Ишь ты, воеводу нашли! Ладно хоть, святой Севастьян какой надо — весь стрелами пронзенный!
— Ну и хорошо, ну вот и смотри на святого Севастьяна, — успокаивающе журчит голос старшей подруги. — А тех святых ты прости, их люди малевали. У них тут вообще-то и Катерина — не Катерина, а Катрин, Варвара — не Варвара, а Барбара… Да разве в именах, разве в обличье дело? Скажи спасибо, что есть храм, скажи спасибо, что можно прийти сюда, родимую речь послушать…
— Нет, не по нраву мне тут! — не унимается девушка.
Слушать ее брюзжание у Марики больше нет сил. От запаха ладана, который сначала показался таким приятным, начинает ломить в висках. Она поспешно выходит. Может быть, и настанет время, когда Марика будет искать прибежища и утешения только у Бога, но… Но пока оно еще не настало, и пусть лучше не настает как можно дольше!
Ей ужасно хочется есть, но в тех двух или трех ресторанчиках, которые попадаются по пути, нет никакого выбора — подают только безвкусную похлебку. Оказывается, сегодня Eintopftag, «день одного блюда», соблюдаемый по приказу рейхсфюрера раз в неделю. Теперь «законы одного дня» очень популярны. Еще в августе сорокового был издан указ, предписывающий принимать ванну только по субботам или воскресеньям. Все сотрудники АА по очереди умудрялись обходить его, украдкой моясь в ванной в самом министерстве. Да и Eintopftag в столовой АА не слишком-то соблюдается. Но обеденный перерыв на работе Марика уже пропустила. Трудно поверить, что еще недавно Берлин называли всемирным центром чревоугодия! Теперь же голову сломаешь, прежде чем найдешь, где можно нормально поесть. Поехать, что ли, в итальянский ресторанчик на Курфюрстендамм — вдруг удастся поесть настоящую пасту с томатом или сыром? Раньше там даже талонов не спрашивали… А вдруг и итальянские заведения теперь подпадают под общую гребенку? Лучше не рисковать и не терять времени. Надо все-таки купить продукты для Алекса, собрать вещи и решить, как одеться завтра в поездку.
Надевать чулки или нет? Брать зонтик? Что надеть сверху, плащ или все-таки пальто? Говорят, должно грянуть похолодание…
Одно Марике точно известно: ехать придется вот в этой самой шляпке-сомбреро из Парижа.
И снова наваливаются на Марику уже притихшие было кровопийцы-загадки…
Откуда, ну, ради всего святого, откуда профессор Торнберг знал о шляпке?! Не ясновидящий же он, в конце концов!
Единственное толковое объяснение предложил Бальдр — через пять минут после того, как утихли испуганные, изумленные восклицания Марики. Объяснение было такое: Торнберг знаком с Ники. Недавно он был в Париже и слышал, что тот купил шляпку сестре. Или даже видел обновку, поэтому так лихо ее описал. Возможно, он также видел у Ники фотографию сестры Марики. Кроме того, Хорстер в метро представил ее профессору. И тот немедленно догадался, что она — та самая сестра, но виду не подал, хитрец, а разыграл ее, причем очень тонко.
Замечательное объяснение. Правда, порождающее множество новых вопросов. Например: просто ли знаком Ники с этим странным и пугающим профессором или замешан в каких-то его странных и пугающих делах?
И образ Вернера, нанизанного на тонкую и длинную трубу, напоминающего насекомое, пригвожденное к страничке альбома безжалостным энтомологом, снова и снова тревожит память Марики…
Берлин, 1935
«Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».
Шестьдесят человек. Тридцать с одной стороны, тридцать с другой. Между ними расстояние по метру. Шаг — вдох. Потом — хлесткий удар, который вышибает воздух из легких.
Шаг — вдох, шаг — выдох.
Тренировка дыхания.
Не думать о боли. Думать, что ты тренируешь дыхание!
Люди одеты в черное. Он отчетливо помнит, что люди были одеты в черное! Почему теперь кажется, что они все в красном?
Это обман зрения.
Пот заливает глаза, пот, а не кровь. По лицу его не бьют — почему?
«Возьмите этого красавчика! — сказал громила, который расставлял людей в черном по двору, стараясь строго соблюдать расстояние между ними точно в метр. — Возьмите этого красавчика и сделайте из него шницель по-берлински!»
После того как он прошел всю шеренгу, на его голом теле осталось тридцать кровавых полос. Еще хорошо, что бьют по очереди, чтобы не задеть плетьми друг друга…
«Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».
— Кругом! — сквозь мучительный гул в ушах доносится до него чей-то голос. — Ты, скотина! Тебе сказано! Ты не слышишь? Не понимаешь? Кругом!
Он слышит. Он понимает, что означает команда: нужно повернуться — и снова пройти сквозь строй. Еще тридцать ударов плетьми. Ему назначено девяносто…
Помнится, когда он выслушал приговор, его губы расползлись в недоверчивой улыбке: что за цифра такая смешная, девяносто ударов? Почему не сто, для ровного счета? Теперь он понимает почему. Тридцать умножить на три — получится девяносто, и ни одним ударом больше. Да здравствует пресловутая немецкая педантичность!
Резкий, четкий поворот через левое плечо.