Рефераты для дурёхи
Шрифт:
Что с этой сценой делает Чуковский? Он, как всегда, крайне лаконичен: «Приготовил себе лекарство: табачную настойку и ром. Принял его, и меня стало тошнить. Но все же немного полегчало (с.86)». Чуковский, что называется, отделался простым физиологизмом. Да и вообще болезнь Робинзона ничего не добавляет к концепции Чуковского, можно было ее смело выкинуть без ущерба для содержания.
Эта сцена у Дефо, в противоположность Чуковскому, явно играет роль идейной кульминации. Слова Бога – пророческие слова, и они исполнятся в свои сроки, когда Робинзон станет готов прославить имя Бога, поскольку он уже искупил свою вину праведной жизнью. Бог найдет путь спасения и сотворит великое чудо с Робинзоном, прислав к нему корабль, захваченный командой, изменившей присяге. Чуть позднее Дефо рисует тот образ святости,
«Я смотрел на мир такими глазами, какими, вероятно, смотрят на него с того света, то есть как на место, где я жил когда-то, но откуда ушел навсегда. Я мог бы сказать миру теперь, как праотец Авраам богачу: «Между мной и тобой утверждена великая пропасть». В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, ни соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться (с. 115)».
Мотив одиночества на необитаемом острове с точки зрения особого настроя человеческой души на тихий голос Бога без следа уничтожен Чуковским.
Знаменитой сцене спасения дикаря, которого Робинзон назовет Пятницей, в тексте Дефо предшествует ряд чудесных событий.
Во-первых, это ряд непременных соблазнов, какие неминуемо должен пройти праведник для укрепления веры. Было бы наивно со стороны Дефо показывать религиозное обращение героя как постоянное восхождение
Робинзона по лестнице духа – от достижения к достижению. Путь верующего чреват срывами и отпадениями от веры, временами даже падениями в бездну греха.
Робинзон видит след ноги на песке, и в нем просыпается страх: «Страх опасности всегда страшнее опасности, уже наступившей, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла. Для меня же всего ужаснее было то, что в этот раз я не находил облегчения в смирении и молитве. Я уподобился Саулу, скорбевшему не только о том, что на него идут филистимляне, но и о том, что Бог покинул его. Я не искал утешения там, где мог его найти, я не взывал к Богу в печали моей. А обратись я к Богу, как делал это прежде, я бы легче перенес это новое испытание, я бы смелее взглянул в глаза опасности, мне грозившей (с. 136)».
Второе – внутреннее, – но тем не менее чрезвычайно значимое для Робинзона мистическое открытие связано с почти богословскими размышлениям Робинзона о сущности и путях Промысла. Робинзон, с ужасом убедившись, что на его остров много раз высаживались дикари-людоеды, которые могли его уничтожить, но, чтобы не лишить его мужества больше двадцати лет, он не находил следов их присутствия, потому что не бывал в этой части острова. Таким образом он постигает благость Провидения, «в своих заботах о нас положившего столь узкие пределы нашему знанию (с. 140)».
Другой шаг богословских штудий Робинзона – этические откровения на евангельские темы «Не убий» и «Не судите, да не судимы будете». Он становится свидетельством пиршества каннибалов и решает убить этих дикарей, поедающих себе подобных, осознавая себя орудием Божественного возмездия. Но, к счастью, ему приходит в голову мысль, что, уподобившись им, он тоже превратится в убийцу, худшего, чем дикари-людоеды. Робинзона останавливают следующие соображения:
«Я не подумал, что если премудрое провидение терпит на земле таких людей и терпело их, быть может, несколько столетий, если оно допускает существование столь бесчеловечных обычаев и не препятствует целым племенам совершать ужасные деяния, на которые могут быть способны только выродки, окончательно забытые небом, то, стало быть, не мне быть им судьей (…) я спросил себя, какое я имел право брать на себя роль судьи и палача этих людей. Пускай они преступны, но, коль скоро сам Бог в течение стольких веков предоставляет им творить зло безнаказанно, то, значит, на то его воля. Как знать, быть может, истребляя друг друга, они являются лишь исполнителями его приговоров? (144–145)».
Помимо
От исследователей Дефо иногда ускользает смысл имени дикаря – Пятница. Судя по всему, исследователи верят на слово Робинзону: спасение произошло в пятницу, потому-то он и назвал его Пятницей. Однако в свете миссионерской деятельности Робинзона, его многодневных бесед с Пятницей о Христе возникает и другой, совершенно определенный символический подтекст имени: пятница – день распятия Христа, день, положивший начало искуплению Богом грехов человечества, в том числе дикости и варварства. Христианская цивилизация должна, по замыслу Робинзона, внушить дикарям-людоедам истинные ценности любви и милосердия. Вместо человеческого мяса Робинзон предлагает Пятнице вкусить мяса козленка – символически, в условиях необитаемого острова, это почти точная замена овечки – агнца Божьего. Истинный Бог, Христос, должен также вытеснить из простодушного сердца Пятницы кумира Бенамуки, местного божка, которому поклонялись дикари. Здесь в связи с рассказом Пятницы о жрецах Бенамуки Дефо даже допускает протестантский выпад сурового пуританина против правящей Римской католической церкви: «Из всего этого я заключил, что обман практикуется духовенством даже среди самых невежественных язычников и что искусство облекать религию тайной, чтобы обеспечить почтение народа к духовенству, встречается не только у римских католиков, но, вероятно, во всем свете, даже среди самых зверских и варварских дикарей (с.178)».
Надо ли говорить, что Чуковский в своем тексте беспощадно уничтожает все пророческие сны, религиозные беседы и прочую, так сказать, мистическую дребедень?!
Наконец, чрезвычайно динамичная в смысле количества и накала событий сцена чудесного спасения Робинзона вся построена у Дефо на постоянном упоминании имени Бога и апелляции к Божественному промыслу.
«– Господа, – начал я, – не пугайтесь: быть может, вы найдете друга там, где меньше всего ожидали встретить его.
– Если так, то, значит, его посылает нам само небо, – отвечал мне торжественно один из троих, снимая передо мной шляпу, – потому что мы не можем надеяться на человеческую помощь.
– Всякая помощь от Бога, сударь, – сказал я (…)
Бедняга залился слезами и пролепетал, весь дрожа:
– Кто со мной говорит: человек или Бог? Обыкновенный смертный или ангел? (с.207)».
У Дефо вся дальнейшая борьба с пиратами должна еще раз подтвердить промыслительную деятельность Бога. Те матросы, которые были не столь виновны в бунте негодяев и примкнули к ним по необходимости, внезапно просыпаются и уходят в лес. Капитан и Робинзон их отпускают. Робинзон не преминул указать на чудесность Божественного управления судьбами людей:
«– Так пусть уходят с миром: не будем им мешать, – сказал я, – Быть может, это сам бог пробудил их от сна, чтобы дать им возможность спастись. Но если вы дадите ускользнуть остальным, это уж будет ваша вина (с.209)».
Дефо в этой сцене не пренебрегает остроумной художественной игрой: в числе бунтовщиков матрос, по имени Робинзон, то есть двойник главного героя. Он как бы Робинзон тот, ветхий, как ветхий Адам, которого сменил Адам новый – Христос. Тот Робинзон, грешник, но он тоже на пути к спасению, и не без его помощи новый Робинзон вернулся на родину, к людям. Второй Робинзон, плененный капитаном, становится парламентарием между командой Робинзона первого и пиратами.
Триумф победы отвоеванного у пиратов капитаном и его командой корабля, разумеется, не может обойтись без сентенции Робинзона о Боге: «Тогда я обнял моего друга и освободителя, и мы радовались вместе. Я сказал ему, что смотрю на него, как на человека, посланного небом для моего избавления, и все, что здесь случилось с нами, мне кажется цепью чудес. Такие события свидетельствуют о тайном промысле, управляющем миром, и доказывают, что всевидящее око Творца отыскивает несчастных в самых заброшенных уголках мира, дабы утешить их. Не забыл я также вознестись к