РЕФЕРЕНС. Часть вторая: ’Дорога к цвету’
Шрифт:
— Интересно, — я стараюсь отвлечься от боли в рёбрах. — Это сколько лет он тут ошивается? Когда владетели его привезли?
— Тогда же, когда и нас.
— Что-то я совсем запутался.
— Давно, когда я ещё не родилась, наша община жила в другом мире. Но там шла война, нас хотели убить, потому что мы были на стороне шурави, а другие — нет. Шурави не могли защищать нас больше, они уходили, тогда один человек, проводник, сказал старейшинам, что может привести их под руку владетелей, тогда те перевезут нас всех в другой мир. Такой же, но без войны. Старейшины
— Ага, значит, вы иммигранты, — задумчиво сказал я. — Интересный расклад. Но с Багхой яснее не стало. Слишком много лет для жизни одного территориального хищника. Либо у него тут семья, либо периодически завозят новый экземпляр. Ставлю на второе, иначе они в отсутствие естественных врагов расплодились бы и сожрали вам весь скот.
— Я не знаю, Док, — призналась Анахита. — Никогда об этом не думала. С детства слышала про Багху, и всё.
— Ладно, чёрт с ним. Вернёмся к этому индейцу «Зоркий Глаз».
— К кому?
— Который Ацак. Может у него быть личный мотив меня завалить?
— Вряд ли. Он охотник, ему ни до чего дела нет.
— Тогда кто ему мог приказать?
— Мулла. Совет старейшин.
— А этот говноед утренний? Который на «Х»…
— Хайрулла? Разве что от имени муллы. Самого его не очень уважают.
— Ладно, посмотрим, кого утром принесёт черт. Точнее, учитывая региональную подчинённость, шайтан. Кто-то обязательно должен поинтересоваться результатом этого выстрела.
От ужина отказался. Не столько потому, что не голодный, сколько не чувствую в себе сил дойти до сортира. Не просить же мать Калидии меня отнести? Пусть будет лечебное голодание.
Ближе к ночи пришла Нагма, показать мой портрет. Вышло не очень похоже, видно, что людей она рисовала мало и не знает простейших приёмов — всех этих эллипсов и прямоугольников, которым учат на курсах для начинающих.
— Так, стрекозявка, — сказал я, — тащи карандаш и блокнот, садись рядом.
Разулась, запрыгнула, сгребла подушки, которые Алька, кажется, стащила ко мне в кровать со всего этажа, свила из них гнездо и устроилась.
— Итак, смотри: сначала рисуем прямую линию. Разбиваем её на одинаковые отрезки. Один — голова, два — грудь… Заполняем их пока вот такими овалами. Тут рисуем планочку — это будущие плечи…
Слушает, кивает, глаза горят. Её — горят, мои — болят. Анахита где-то раздобыла местных масляных светильников, один стоит на тумбочке у кровати. Девочка при таких выросла, ей светло, а мне этот тусклый мерцающий свет перенапрягает остатки зрения. Ко всему тому, что у меня уже болит, добавится голова. Но ещё немного потерплю.
— Теперь соединяем эти точки линиями. Что у нас получилось?
— Человечек! — радостно подпрыгивает Нагма, кидается меня обнимать и отпрыгивает, когда я начинаю шипеть от боли.
— Прости, дедушка Док! Я забыла, что ты раненый! Ты скоро умрёшь, да?
— Не знаю. Но если да, то можешь забрать себе набор для рисования.
— Я, конечно, заберу. Но ты лучше не умирай пока, ладно? Поучи меня ещё немного. Читать, считать и рисовать.
— Ладно, уговорила, мелочь зеленоглазая. Поживу немножко для тебя.
— Спасибо, дедушка Док. Я тут у тебя посижу, мама сказала, присмотреть за тобой, пока ты не умер. Если что-то надо будет — ты скажи, я принесу, — сказала она, устроилась в подушках поудобнее и немедленно заснула.
А вот я полночи ворочался, пытаясь найти позу, при которой не так сильно болит, и слушал сольный концерт Багхи. Вокал у него завидный, аж очко ёкает.
Потом усталость победила боль, и я вырубился.
Вчера мне казалось, что у меня всё болит. Я ошибся. Всё болит у меня сегодня. Ощущение такое, как будто, если я двину рукой или ногой, то они отвалятся нахрен.
Не отвалились, конечно, но удовольствие ниже плинтуса.
С утра меня навестила Калидия. Девица худа, как кощеева племянница, но уже самоходна. Очевидно, идёт на поправку, что радует. Было бы обидно просрать пятнадцать-двадцать биологических лет впустую. Благодарности я за это не получил, да и не ждал — просто визит вежливости. С мягким, ненавязчивым забрасыванием удочек — мол, не мог бы я как-то ускорить процесс выздоровления своим несравненным искусством. Интересно, как она это себе представляет? Я такой сажусь, рисую портрет Кустодиев-стайл, и у неё тут же щёки шире ушей?
Объяснил, что это так не работает, и вообще я не в форме. Обращайтесь по этому вопросу на кухню, там Анахита делает отличный плов. Пара недель пловотерапии — и сама себя в зеркале не узнаешь.
Калидия распрощалась вежливо, но сухо, видать, ожидала большего. Перетопчется.
Она уплаченной мной цены не знает. Будучи референсом процесса, девушка максимум смутно ощущает, что я как-то изменился, но и это ей неинтересно. Я в её жизненной драме персонаж третьего плана, почти массовка. И без меня сплошные страсти — блудная дочь владетеля, у которой мать с заглушкой, любовница, смотрящая на неё глазками оленёнка Бэмби, эпическая битва, не менее эпический её просёр, внезапное спасение — хоть сейчас сериал снимай. Не до меня ей, в общем.
Так и я не ради её «спасибо» старался. Сделал, потому что мог, вот и всё. Цену мне заранее не озвучивали, и слава Аллаху милосердному. Не хотел бы я стоять перед таким выбором сознательно — тут что ни выберешь, всё равно дурак. А вот так, «получите-распишитесь» — вроде и не очень обидно. Если бы ещё не болело так…
Потом пришла Анахита и сделала мне на грудь давящую повязку, обмотав, как мумию, лентами ткани, нарезанными из простыней. С этим корсетом я уже смог кое-как встать, хотя шнуровала ботинки мне Нагма. Отрабатывает будущее наследство — сумку с рисовальными принадлежностями.