Реформатор
Шрифт:
Необъяснимые и внезапные, как торнадо, европейские гражданские войны напоминали недавние африканские, когда на территории какого-нибудь племени в одну ночь истреблялись… владельцы белых цыплят, или непарного количества свиней. Гражданские войны, как известно, своей немотивированной жестокостью превосходили все прочие — освободительные, завоевательные, империалистические, опиумные и т. д. Оказавшись в руках врагов, многие (несчастные владельцы белых цыплят, цветных мониторов фирмы «Basf», носители имен Herbert или Emma) предпочитали немедленно воспользоваться будильником, нежели терпеть превосходящие человеческое (но не палачей) воображение пытки и издевательства.
Будильник, таким образом, будил человека уже
Швейцарская фирма, производящая останавливающие сердце часы, процветала, запуская в производство все новые и новые (от предельно простых до сверхпрестижных — платиновых с бриллиантами) модели.
Никита Иванович сожалел, что не обзавелся такими часами. Он был совершенно согласен со словами на рекламном щите у дороги, что ничто так не гарантирует спокойствие (транзит) путешественника, как часы «Транзит». Такое симпатичное название придумала для них швейцарская фирма. Может быть, удастся приобрести их по пути, где-нибудь в Словакии, или в Воеводине? — подумал Никита Иванович.
Приобрести «Транзит» транзитом?
Еще он подумал, что смерть и прежде была товаром, но, не столь массового (и разнообразного) потребления как сейчас.
…Крохотные человечки подобно муравьям сновали внутри гигантского, занимающего целый зал, макета России. Наверное, примерно так выглядела сама земля, когда на нее (сверху?) смотрел Господь.
Савва объяснил изумленному Никите, что человечки — продукт разработанной специалистами фонда уникальной биовиртуальной технологии, что они не бессмысленно снуют, а живут, работают и умирают внутри макета, как самые настоящие люди, как лилипуты в стране, которую некогда посетил Гулливер.
«Они мыслят?» — поинтересовался Никита.
«В заданных параметрах», — туманно ответил Савва.
«А кто им задает параметры?» — спросил Никита.
«Компьютер, — строго посмотрел на него Савва, — а компьютеру задаю параметры я. Еще вопросы будут?»
Никита пожал плечами.
Сама жизнь в России представлялась в ту пору одним большим вопросом, на который никто не мог ответить.
Правильные ответы народу не нравились, поэтому он им не верил. Неправильные — нравились, но народ им тоже не верил, потому что те, кто озвучивал неправильные ответы слишком часто его, народ, обманывали. Народ не верил, и когда кричали «Волки!», и когда — «Овцы!»
…Жизнь в России была лишена равновесия по многим причинам.
Ученые-этнографы, например, в те годы полагали, что изменение привычных условий существования делает (любой) этнос крайне уязвимым, беспомощным и неадекватным. Палеонтология — наука о некогда обитавших на земле видах живых существ — рассматривала тогда это явление, как «прерывистое равновесие».
Не было в мире в конце XX века этноса более уязвимого, беспомощного и неадекватного, нежели русские. Прерывисто, следовательно, пунктирно протекала жизнь в России. Гигантской стране, еще недавно мнившей себя сверхдержавой, особенной цивилизацией, третьим Римом, было предложено «взять за основу» крохотный Люксембург. И она тщилась превратиться в него, как слон в мышь, если бы слон вдруг вознамерился не трубить, а пищать, не, сотрясая землю, колокольно (и воздух) топать по саванне, разгоняя прочих зверей, а извилисто утекать от любой опасности в дырку на плинтусе.
Отчасти это объяснялось необъяснимой с точки зрения здравого смысла надеждой народа — лишенного привычных условий существования этноса — что его жизнь улучшат те, кто нещадно этот самый народ (этнос) обворовывает.
Когда один до смерти надоевший народу президент провозгласил своим преемником другого, честно предупредив народ, что тот будет продолжать его политику (зачем бы иначе он его назначил?), народ триумфально избрал назначенца, почему-то твердо уверовав, что новый президент будет делать нечто прямо противоположное. Тем самым народ как бы расписался в собственной порочности, радостной готовности согласиться с самой дикой ложью. Почему, собственно, народ решил, что старый президент — выживший из ума идиот — посадит на свое место дядю, который в свою очередь посадит его вместе с многочисленным семейством в тюрьму?
Почему народ решил, что приемник должен ответить благодетелю черной неблагодарностью?
Да потому, что сам бы (если усреднить и обобщить) повел бы себя именно так! Получалось, что, голосуя за нового президента, народ как бы изначально видел в нем затаенного лгуна и подлеца.
Народ хотел, чтобы его новый внезапный любимец мстил (чем свирепее, тем лучше) своему предшественнику, не допуская мысли, что тот вполне искренне целовал руку благодетеля, умильно на него смотрел. Что, наконец, он может просто-напросто обидеться на народ за такие ожидания. Может начать мстить ему, народу, а отнюдь не предшественнику, за его, народа, гаденькие надежды, за то, что он, народ, вознамерился переложить на его плечи то, чего сам сделать не захотел, точнее (как это часто случается с народом) струсил.
Когда Никита сказал об этом Савве, тот ответил, что во все века народ(ы) ведут себя только так и не иначе. Как в равновесные, так и в пунктирные времена. Просто в пунктирные, пояснил Савва, всевозможная мерзость приобретает более естественный, натуральный характер, то есть сама жизнь протекает внутри мерзости, как река внутри свалки. Почему народ не поверил Иисусу Христу, спросил Савва и сам же ответил, потому что Иисус Христос не захотел стать царем, имея все к тому основания. Почему народ поверил Лжедмитрию, продолжил Савва и сам же ответил, потому что тот захотел стать царем, не имея к тому ни малейших оснований. Народ всегда желает получить то, сделал вывод Савва, чего не заслужил, не заработал, на что не имеет ни малейшего права. Конечно, сказал Савва, можно назвать это святой простотой, но эта та простота, которая хуже воровства. Самое, однако, печальное, подвел итог Савва, что Иисус и Лжедмитрий закончили одинаково, хотя, конечно, это несопоставимые величины.
…Мысли о воровской «простоте» — вот, оказывается, на чем зиждится любовь народа к новому президенту! — не давали покоя Никите. Он решил поговорить об этом с отцом Леонтием — настоятелем влепленного в многоуровневую бетонную развязку храма на Пресне.
Тот как раз в дорожной черной кожаной рясе, в овальном, как яйцо динозавра и непроглядном, как если бы это яйцо спеклось в антрацит, пластиковом шлеме усаживался на свой хоть и несколько устаревшей модели, но вполне добротный и ухоженный «Harley-Davidson», ошибочно принятый некогда пожилой дурной прихожанкой за «мерседес». С прямой спиной отец Леонтий откинуто летал на нем, как черная божественная птица, штопором протыкаясь сквозь любые пробки, никогда не опаздывая на службу. Иногда он поднимал вверх никелированный руль и тогда летел на мотоцикле, как на андреевском кресте, грозно возвышаясь над приземистыми малолитражками.
Никита задал свой вопрос, глядя в ничего не выражающую антрацитовую шлемную сферу. Почему-то Никите подумалось, что именно такие лица должны быть у судей на Страшном Суде.
Отец Леонтий снял шлем, потому что отвечать сквозь шлем было невозможно. Пока еще он не был судьей, а Никита — подсудимым на Страшном Суде.
Никите нравилось беседовать с отцом Леонтием. Иногда у него возникало ощущение, что он беседует с Саввой, но — улучшенным, неизмеримо более добрым и терпимым, а главное, не одолеваемом разрушительными комплексами переустройства мира, насильственного приведения его к порядку и счастью.