Реформы и реформаторы
Шрифт:
Принято считать, что идейные истоки Петровских реформ – в западноевропейской рационалистической философии второй половины XVII в., в свою очередь явившейся результатом развития естественных наук. «Географические и научные открытия, как и ускорение интеллектуального развития, способствовали постепенному возникновению представления о том, что созданный Богом мир не завершен, а его продуктивные возможности безграничны. Более того, человек сумел обнаружить законы, регулирующие природу, и, основываясь на этом знании, он считал возможным использовать свои силы для максимального увеличения ресурсов как в материальной, так и в культурной сферах. Рост продуктивных возможностей должен был сперва принести пользу государству и его правителям, а затем постепенно увеличить благосостояние и процветание почти всех членов общества. <…> Достичь этого можно было с помощью образованной элиты администраторов под руководством государя, который воспитывает население для продуктивной работы через регулярность и плановую деятельность центральной власти. <…> Эту новую политическую культуру обычно называют регулярным полицейским государством» [86] .
86
Raeff M. Peter’s Domestic Legacy: Transformation or Revolution? // J. Cracraft, ed. Peter the Great Transforms Russia. Lexington – Mass. – Toronto. 1991. P. 287.
87
Анисимов E. В. Время Петровских реформ. С. 40 – 41.
Вся деятельность Петра I была как бы воплощением этой веры – веры в то, что на основе рационального знания можно выстроить своего рода идеальное государство, в котором все будет устроено разумно, правильно, как в тех механических изобретениях, которым царь дивился во время своего путешествия в Европу, и где каждый элемент государственного механизма будет выполнять предназначенную ему функцию, а сам механизм будет работать точно, как часы. Элементами же этого механизма, его колесиками и винтиками, должны были стать подданные государства и государя как его олицетворения. Цель такого государства – «общее благо», т. е. благо всего народа, обеспечиваемое процветанием и мощью государства, ради которого все и должны трудиться. Именно этот смысл имел царский указ 1702 г., которым была введена новая форма прошений на высочайшее имя, заканчивавшихся формулой: «вашего величества нижайший раб», ибо каждый житель страны являлся рабом государства [88] . Согласно легенде, сам царь Петр разъяснял: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Англинская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять» [89] .
88
Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 4. № 1899. (Далее – ПСЗ.)
89
Нартов А. К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб., 1993. С. 309.
Иначе говоря, именно особенности русского народа, по мнению Петра I, делали невозможным введение в России «англинской вольности» и требовали сохранения крепостничества, причем не только как основы взаимоотношений помещика и крестьянина, но и как закрепленной Петровскими реформами системы (она казалась справедливой и разумной) отношений государства со всеми социальными группами. Это была система, основанная на взаимных обязательствах: крестьянин работает на помещика за то, что тот служит государству, в то время как горожанин обеспечивает государство необходимыми продуктами, причем государство определяет, какие продукты и в каком количестве ему необходимы [90] . Если дворянин служит честно и беззаветно, его заслуги будут замечены государством и вознаграждены. Если горожанин, не покладая рук, трудится над исполнением государственного заказа, он может приобрести богатство и почет, но все это – лишь награда за исполнение долга по отношению к государству. В этом смысле, как считал русский историк И. Д. Беляев, Петровская реформа «всех людей, живущих в России, признала государевыми людьми» [91] .
90
Отсюда понятное стремление Петра I и его преемников избежать злоупотреблений помещиками своими правами в отношении крепостных. В указе Сенату 15 апреля 1721 г. царь писал: «Обычай был в России, который ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продают врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водитца, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь или сына помещик продает, от чего немалой вопль бывает» (см.: Воскресенский Н. А. Законодательные акты ПетраI: Акты о высших государственных установлениях. М. – Л., 1945. Т. 1. С. 92).
91
См.: Беляев И. Д. Крестьяне на Руси. М., 1903. С. 237 – 241.
Но какие такие особенности русского народа имел в виду царь? По-видимому, к таковым Петр I относил прежде всего то, что он воспринимал как невежество в самом широком значении этого слова, т. е. не просто необразованность, отсутствие конкретных знаний, но и «неправильное», основанное на суевериях и религиозных предрассудках, лишенное естественнонаучной основы восприятие мира. Уже в 20-е
Для того чтобы устроенный по-новому государственный механизм заработал, необходимо было, во-первых, создать систему законодательства, регламентирующего, по возможности, все стороны жизни подданных, во-вторых, наладить полицейский контроль за ними и, наконец, в-третьих, воспитывать народ, обучать его и приучать работать на общее благо. Поэтому тема учебы – центральная для всего петровского царствования. Царь не просто создает учебные заведения в России, посылает молодых людей учиться за границу и запрещает не получившим образования дворянам жениться, но он все время учится сам, постепенно, по мере приобретения новых умений и навыков, указами князя-кесаря Ф. Ю. Ромодановского продвигаясь по служебной лестнице и тем самым демонстрируя своим подданным и необходимость учения, и образец служения отечеству, доказывая, что учеба – это путь к обретению социального статуса, недоступного тем, кто имеет лишь благородное происхождение. Выслуга становится главным принципом петровской бюрократической системы, закрепленным Табелью о рангах, дававшей право получения дворянства за службу. Шведов Петр I воспринимает не столько как врагов, сколько как «учителей», научивших Россию воевать, и пьет за их здоровье на поле Полтавской битвы. А когда Северная война наконец закончилась, в царском указе вновь появился мотив учения, которое продолжалось для России 21 год (столько шла война) – втрое дольше, чем тогда было обычно.
Однако, как писал Петр I (эти слова воспроизводит в своем романе Мережковский), «наш народ, яко дети, неучения ради, которые за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают» [92] . Отсюда – вывод о необходимости насилия как основного способа осуществления преобразований. «Сами знаете, – говорил царь, – хотя часто добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают» [93] . Иначе говоря, железной рукой, с помощью силы и принуждения царь ведет своих неразумных и не сознающих своего счастья подданных в светлое будущее, которое обеспечит им общее благо. По сути, здесь мы имеем дело с тем, что потомки назовут идеей прогресса через насилие.
92
ПСЗ. Т. 7. С. 150.
93
ПСЗ. Т. 6. С. 388.
Вид Биржи и Гостиного двора на Малой Неве. Офорт М. И. Махаева (1749)
Но было бы неверно полагать, что реализовать эту идею в России первой четверти XVIII в. в тех масштабах и формах, в каких это было осуществлено, можно было лишь в силу идейной убежденности. В сущности, Петру I было свойственно неуважение к отдельной человеческой личности, чью частную жизнь (собственно, частной жизни у петровского подданного и не могло быть) он считал возможным лепить по собственному усмотрению, и глубокое презрение к русскому народу в целом, благодетелем которого он себя считал.
Своего рода уменьшенной моделью будущей России должен был стать Санкт-Петербург – любимое детище Петра I, его Парадиз – город изначально искусственный, созданный по воле царя в, казалось бы, абсолютно непригодном для обитания человека месте, как символ преодоления природы человеческим разумом и энергией. Для всей страны новая столица с ее линиями улиц и проспектов, пересекающимися под прямым углом («Все прямое, правильное кажется ему прекрасным», – пишет Мережковский), с определенными царским указом типами домов, стоящих фасадами вдоль улиц и выкрашенными в установленный царем цвет (для каждой категории жителей избран свой цвет), с одетыми в европейское платье жителями, вся жизнь которых – и общественная, и частная – была строго регламентирована, эта столица должна была стать (и стала!) образцом, воплощенным идеалом регулярности.
Мережковский тщательно воспроизводит ставшую к началу ХХ в. привычной мифологему Петербурга – по выражению Ф. М. Достоевского, «гнилого, склизлого города». Один из героев романа «Антихрист», Тихон, как зачарованный «бродил по улицам, смотрел и удивлялся». Для него это – «страшный город», в котором «все было плоско, пошло, буднично и в то же время похоже на сон». Здесь нет противоречия: и героев Достоевского, и героев Мережковского Петербург одновременно притягивает, завораживает и отталкивает. Петербург кажется Тихону таким же призрачным, как Китеж-град, и порождает в нем «жуткое чувство, которого он уже давно не испытывал, – чувство конца», усиливающееся при встрече с царем – человеком со «страшным лицом». В этом эпизоде автор романа «Антихрист» как бы переносит назад, в самое начало истории Петербурга, размышления Достоевского из романа «Подросток»: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, и посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» В глазах Тихона на городе и на его основателе Петре – «одна печать», страшная печать конца.
Но о каком конце идет речь? С одной стороны, тут очевидно восприятие Петербурга как города-призрака, города-миража, которому самой судьбой предначертано «быть пусту» (слухи о подобном предсказании, упоминаемом Мережковским, восходят к 20-м годам XVIII в.). С другой стороны, для писателя Петербург еще и символ яростного столкновения старого и нового; новый город символизирует собой конец старого мира, который многими героями его романа воспринимается как катастрофа, своего рода порожденный Антихристом Апокалипсис.