Реформы и реформаторы
Шрифт:
Эти рассуждения логически приводили Погодина к следующему заключению: «Если велики были его вины при производстве этого рокового дела, как будто требованного самою историею в образе искупительной жертвы; если велики были его увлечения и преступны различные меры, то не беспримерны ли, не чудны ли были прочие его действия и труды, беспрерывно между тем продолжавшиеся? Не испытал ли он сам жесточайших мучений в продолжение этого беспримерного процесса? Не тоскует ли страшно дух его даже теперь, если слышит наши о нем суждения? <…> Перед лицом трудов, им совершенных, обращаясь волею-неволею в кругу, им еще очертанном, живя жизнею, так или иначе им определенною, мы, русские, можем только молиться об отпущении ему его согрешений и об упокоении его души» [63] .
63
Погодин М. П. Суд над царевичем Алексеем Петровичем. С. 459 – 460.
Версия Погодина закрепилась в русской исторической литературе, и последующие поколения ученых-историков,
В годы советской власти подобное представление о трагедии двухсотлетней давности, хотя, конечно, без библейских аллюзий, было закреплено в массовом сознании сперва романом А. Н. Толстого «Петр Первый», а затем снятым по этому роману одноименным кинофильмом (вышел на экраны в 1940 г.). В эпоху классовых битв, когда ценность человеческой личности определялась ее преданностью делу революции, а в способности пожертвовать ради этого самым близким человеком видели лишь долг, поступок Петра I казался естественным и единственно возможным. В годы Великой Отечественной войны легитимность, оправданность именно такого поведения была подтверждена судьбой старшего сына высшего авторитета того времени – И. В. Сталина. Через три века история как бы повторилась. И можно предположить, что и сам бывший семинарист Сталин, ощущавший себя всемогущим, почти Богом и одновременно пытавшийся сравняться с Петром Великим в деяниях, принимая решение не спасать сына из плена (как говорили, не считая возможным менять солдата на маршала), бессознательно, а может быть, и вполне осознанно ориентировался на представленный в романе и фильме образец. В массовом же сознании отныне утвердился образ безвольного, истеричного и трусливого царевича Алексея – такого, каким он показан в фильме [64] . Тем сложнее, драматичнее и парадоксальнее выглядит интерпретация конфликта отца-царя и сына-царевича предстающая перед читателем со страниц романа Д.С.Мережковского (1865 – 1941) «Антихрист (Петр и Алексей)».
64
См.: Анисимов Е. В. Историографические заметки // Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича. СПб., 1996.
Публикация Н. Г. Устряловым материалов «дела царевича Алексея» сделала само это дело фактом русской истории и национальной мифологии, и оно, конечно же, не могло не найти отклика в искусстве и литературе. Так, в 1871 г. публика впервые познакомилась со ставшей впоследствии знаменитой картиной Н. Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» [65] , а в 1875 г. был опубликован роман полузабытого ныне писателя П. В. Полежаева «Царевич Алексей Петрович» [66] . Вышедший в 1905 г. – это был очередной переломный год русской истории – роман «Антихрист (Петр и Алексей)» завершал трилогию Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист» (1895 – 1905). Смысл романа может быть понят лишь в контексте религиозно-философских исканий писателя, чья жизнь и деятельность с конца 90-х годов XIX в. «описывается парадигмой последовательного созидания и развития особого концептуального дискурса – создания нового религиозно-мистического учения на основе формирования “нового религиозного сознания”». Петр и Алексей «воплощают две противонаправленные тенденции – языческую и христианскую», но «герои книг [Мережковского] и их исторические прототипы очевидно дистанцируются друг от друга, исключая возможность оценки героев с позиции исторического знания» [67] .
65
Артист Н. К. Черкасов в кинофильме «Петр Первый», несомненно, играл именно этого, изображенного художником Н. Н. Ге царевича Алексея, причем не только потому, что такой образ вполне соответствовал авторскому замыслу, но и потому, что именно таким представляли Алексея люди того времени, воспринимавшие картину Ге как точное воспроизведение исторического события.
66
См.: Беккин Р. И. Загадочный Полежаев // Истоки. 1998. № 23 (189). С. 10 – 11.
67
Васильев В. Е. Метаисториософия Д.С.Мережковского // anthropogy.ru/ru/texts/vasilijev_ve/reseur_09/html – посл. посещ. 24.12.2005.
Подобная интерпретация романа «Антихрист» представляется чересчур жесткой и прямолинейной. Конечно, тема Петра-Антихриста, разрушающего, подавляющего Церковь и традиционную веру, является центральной в романе, писавшемся, когда проблема грядущего пришествия Антихриста занимала важное место в творчестве русских религиозных философов и публицистов, живших в те годы предчувствием революции.
В произведении Мережковского образ Петра I, по крайней мере на первый взгляд, вполне укладывается в каноническое представление об Антихристе, который «выполняет – судя по священным текстам и по соображениям религиозных мыслителей разных веков – по меньшей мере четыре задания: 1) захват власти и установление деспотии; 2) гонение на христиан – и не просто на христиан, а на христианские смыслы; для этого 3) он создает перверсную идеологию с использованием христианских понятий, наполненных противоположными смыслами; 4) в результате своей победы “в одной, отдельно взятой стране” он идет далее к мировому господству» [68] . Впрочем, в данном случае Антихрист – это фигура не из будущего, а из прошлого. И было бы неверно отождествлять царя Петра с Антихристом, который в принципе не может быть персонифицирован в одном человеке и вовсе не обязательно является носителем языческого начала. Да и царевича Алексея – у Мережковского – человека страдающего, мечущегося и одновременно слабовольного и сомневающегося – вряд ли можно воспринимать как воплощение противостоящего Антихристу христианского начала. Спустя несколько лет после выхода романа, т. е. уже после русской революции 1905 – 1907 гг., в книге «Больная Россия» Мережковский писал об Антихристехаме и трех его лицах, одно из которых – самодержавие. Петр I, царь-реформатор, создавший это самодержавие, может быть, таким образом, интерпретирован как один из ликов Антихриста и его орудие.
68
Кантор В. К. Русский европеец как явление культуры. М., 2001. С. 467 – 468.
Но и тут все не так однозначно. Петр I у Мережковского тоже человек страдающий и испытывающий страшные душевные муки («Простить сына – погубить Россию; казнить его – погубить себя»). На страницах романа тема отца и сына осмысливается автором через библейские образы. И более того, именно решая судьбу собственного сына, царь «как будто в первый раз понял то, о чем слышал с детства и чего никогда не понимал: что значит – Сын и Отец». И не случайно этот эпизод романа заканчивается обращенной к Богу молитвой царя: «Да падет сия кровь на меня, на меня одного! Казни меня, Боже, – помилуй Россию!» Вряд ли это слова Антихриста. На самом деле Петр в романе – разный: и страшный, и жестокий, и бесчеловечный, и одновременно вызывающий сочувствие и уважение. Так, конечно же не случайно, дважды на страницах книги употреблено выражение «сизифов труд»: при описании ужасов гибели тысяч людей на строительстве Петербурга и для обозначения колоссальной работы царя по преобразованию России. В сущности, с интуицией, присущей настоящему художнику, Мережковский не мог не признать, что как та, так и другая сторона конфликта обладает собственной правдой.
Однако тема Антихриста в романе «Антихрист» хотя и центральная, но, безусловно, не единственная. Другая, не менее важная и вечно актуальная для России тема – это противостояние старого и нового, или, выражаясь языком современной науки, традиции и модернизации, причем аспект, в котором Мережковский рассматривает эту проблему, – именно цена реформ. Роман исторически весьма точен: текст свидетельствует о том, что автор тщательно изучил доступные в то время документальные публикации, в том числе, конечно, публикацию Н. Г. Устрялова. Слова, которые он вложил в уста своих героев, это в значительной мере цитаты из документов XVIII в. В романе практически нет исторических ошибок или неточностей, а те, что мог бы обнаружить дотошный историк, не имеют принципиального значения для главного – понимания исторической эпохи в той ее интерпретации, которая предлагается читателю.
То, в какой степени автор исторического романа имеет право на художественный вымысел, всегда было предметом споров историков и литературоведов. Долгое время исследователям, воспитанным на традициях позитивизма, казалось, что они точно знают, как «было на самом деле», и потому всякое отступление от «исторической правды» воспринималось учеными крайне болезненно.
Между тем историки давно уже поняли, что изучают не прошлое как таковое, а лишь прошлое, отраженное в исторических источниках, вне которых никакого знания о прошлом не существует. При этом источники тенденциозны уже по своей природе. И сколь совершенной ни была бы методика установления их достоверности, историк, пропускающий их информацию сквозь призму своего опыта, знаний и навыков, по существу, воссоздает собственный вариант прошлого, а не то, каким оно было «на самом деле». Впрочем, чем совершеннее техника работы с источниками, чем лучше историк знает и чувствует эпоху, о которой пишет, тем точнее, ближе к истине реконструируемая им картина.
Однако в силу особенностей своей профессии историк ограничен в праве на домысел рамками источника. Он может выдвигать гипотезы, но только в пределах того, что дано ему в источнике. У писателя этих ограничений нет. Его задача не в том, чтобы реконструировать прошлое во всех его деталях и подробностях, а в том, чтобы создать его художественный образ, передать смысл исторического события. И если писатель талантлив, если ему удалось почувствовать дух эпохи, понять логику развития исторических событий, то нередко ему удается прозреть в истории то, что скрыто от ученого-историка. Другое дело, что фантазии писателя не должны быть беспочвенны, не должны создавать искаженный, тенденциозный образ прошлого, противоречащий тому, что известно по историческим источникам. Иначе говоря, если историк пишет о том, что, судя по источникам, было, то писатель вправе писать о том, что, судя по источникам, могло бы быть, но у него нет морального права писать о том, чего, судя опять же по источникам, быть не могло.
Как уже говорилось, роман Мережковского «Антихрист» исторически вполне достоверен. И это дает нам возможность, не останавливаясь на разборе отдельных эпизодов романа, сосредоточить внимание на том, что сегодня, в начале XXI в., снова оказалось более чем актуальным, – на русской реформе и ее цене.
В наши дни слово «реформа» стало в России обиходным и едва ли не самым часто употребляемым. Однако мало кто задумывается над тем, что, собственно, такое реформа, какие бывают реформы и как они осуществляются.