Реформы и реформаторы
Шрифт:
А плутовка, закрываясь веером, выставив из-под черного кружева юбки хорошенькую ножку в серебряной туфельке, в розовом чулочке с золотыми стрелками, делала глазки и лукаво смеялась, – как будто в образе этой девочки сама богиня Фортуна опять, как уже столько раз в жизни, улыбалась ему, суля успех, Андреевскую ленту и графский титул.
Вставая, чтобы идти одеваться, он послал ей через улицу воздушный поцелуй с галантнейшей улыбкой: казалось, Фортуне-блуднице улыбается бесстыдною улыбкой мертвый череп.
Царевич подозревал
Во время встряски выпала у него из кармана круглая жестянка, которую он тщательно прятал. Царевич поднял ее. Это была коробка с «французским чекуладом лепешечками» и вложенною в крышку запискою, которая начиналась так:
«Милостивая моя государыня Ефросинья Федоровна!
Поелику сердце во мне не топорной работы, но рождено уже с нежнейшими чувствованиями…»
А кончалась виршами:
Я не в своей мочи огнь утушить,Сердцем я болею, да чем пособить?Что всегда разлучно – без тебя скучно;Легче б тя не знати, нежель так страдати.Аще же отвергнешь, то в Везувий ввергнешь.Вместо подписи – две буквы: А. Р. – «Александр Румянцев», – догадался царевич.
У него хватило духу не говорить Ефросинье об этой находке.
В тот же день Вейнгарт сообщил ему полученный будто бы от цесаря указ – в случае, ежели царевич желает дальнейшей протекции, немедленно удалить от себя Ефросинью.
На самом деле указа не было; Вейнгарт только исполнял свое обещание Толстому: «Я-де намерен его постращать, и хотя мне и не можно сего без указу чинить, однако ж увидим, что из того будет».
VI
В ночь с 1 на 2 октября разразился наконец сирокко.
С особенною яростью выла буря на высоте Сант-Эльмо. Внутри замка, даже в плотно запертых покоях, шум ветра был так силен, как в каютах корабля под самым сильным штормом. Сквозь голоса урагана – то волчий вой, то детский плач, то бешеный топот, как от бегущего стада, то скрежет и свист, как от исполинских птиц с железными крыльями – гул морского прибоя похож был на далекие раскаты пушечной пальбы. Казалось, там, за стенами, рушилось все, наступил конец мира и бушует беспредельный хаос.
В покоях царевича было сыро и холодно. Но развести огонь в очаге нельзя было, потому что дым из трубы выбивало ветром. Ветер пронизывал стены, так что сквозняки ходили по комнате, пламя свечей колебалось, и капли воска на них застывали висячими, длинными иглами.
Царевич ходил быстрыми шагами взад и вперед по комнате. Угловатая черная тень его мелькала по белым стенам, то сокращалась, то вытягивалась и, упираясь в потолок, переламывалась.
Ефросинья, сидя с ногами в кресле и кутаясь в шубку, следила за ним глазами молча. Лицо ее казалось равнодушным. Только в углу рта что-то дрожало едва уловимою дрожью да пальцы однообразным движением то расплетали, то скручивали оторванный от застежки на шубе золотой шнурок.
Все было так же, как полтора месяца назад, в тот день, когда получил он радостные вести.
Царевич наконец остановился перед ней и произнес глухо:
– Делать нечего, маменька! Собирайся-ка в путь. Завтра к Папе в Рим поедем. Кардинал мне тутошний сказывал, Папа-де примет под свою протекцию...
Ефросинья пожала плечами.
– Пустое, царевич! Когда и цесарь держать не хочет девку зазорную, так где уж Папе. Ему, чай, нельзя и по чину духовному. И войска нет, чтоб защищать, коли батюшка тебя с оружием будет требовать.
– Как же быть, как же быть, Афросьюшка?.. – всплеснул руками он в отчаянии. – Указ получен от цесаря, чтоб отлучить тебя немедленно. До утра едва ждать согласились. Того гляди, силой отнимут. Бежать, бежать надо скорее!..
– Куда бежать-то? Везде поймают. Все равно один конец – поезжай к отцу.
– И ты, и ты, Афрося! Напели тебе, видно, Толстой да Румянцев, а ты и уши развесила.
– Петр Андреич добра тебе хочет.
– Добра!.. Что ты смыслишь? Молчи уж, баба, – волос долог, ум короток! Аль, думаешь, не запытают и тебя? Не мысли того. И на брюхо не посмотрят: у нас-де то не диво, что девки на дыбах раживали…
– Да ведь батюшка милость обещал…
– Знаю, знаю батюшкины милости. Вот они мне где! – показал он себе на затылок. – Папа не примет – так во Францию, в Англию, к Шведу, к Турку, к черту на рога, только не к батюшке! Не смей ты мне и говорить об этом никогда, Ефросинья! Слышишь, не смей!..
– Воля твоя, царевич. А только я с тобой к Папе не поеду, – произнесла она тихо.
– Как не поедешь? Это ты что еще вздумала?
– Не поеду, – повторила она все так же спокойно, глядя ему в глаза пристально. – Я уж и Петру Андреичу сказывала: не поеду-де с царевичем никуды, кроме батюшки; пусть едет один, куда знает, а я не поеду.
– Что ты, что ты, Афросьюшка? – заговорил он, бледнея, вдруг изменившимся голосом. – Христос с тобою, маменька! Да разве… о господи!.. разве я могу без тебя?..
– Как знаешь, царевич. А только я не поеду. И не проси.
Она оторвала от петли и бросила шнурок на пол.
– Одурела ты, девка, что ль? – крикнул он, сжимая кулаки, с внезапною злобою. – Возьму, так поедешь! Много ты на себя воли берешь! Аль забыла, кем была?
– Кем была, тем и осталась: его царского величества, государя моего Петра Алексеича раба верная. Куда царь велит, туда и поеду. Из воли его не выйду. С тобой против отца не пойду.