Регент. Право сильного
Шрифт:
Она осеклась на полуслове, осознав, как двусмысленно это прозвучало. Стыд жаркой волной прокатился по телу, лицо вспыхнуло. Она хотела было отстраниться, но Ульф заметил этот порыв — и не позволил, накрыл тонкие пальцы широкой ладонью.
— Все хорошо, Ари, — тихо произнес он. — Твои прикосновения в самом деле целительны. Не знаю, магия ли тому причиной, но отказаться от этой помощи — выше моих сил.
Он аккуратно перехватил ее руку, прикоснулся к ней губами, ощутив, как неистово бьется венка на тонком запястье. Не отпустил, наоборот, скользнул по нежной коже до самого
— Ари, — его голос стал низким и взволнованным.
— Не говори ничего, — она осторожно высвободилась из его хватки, обошла кресло, опустилась на ковер, мягко коснулась пальцами его губ в запрещающем жесте. — Не сегодня, еще слишком рано. Для всего: и для слов, и для решений.
Ульф склонился к ней так сильно, что горячее дыхание осталось на ее щеках. Миг — и она оказалась в железном кольце объятий, беззащитная, хрупкая, не способная дать отпор и не желающая сопротивляться. Блеск огня играл в глазах северянина, превращая изумруд в расплавленный янтарь. Ульф смотрел на нее прямо, с вызовом, с жадностью, и Ари точно знала, что позволь она себе хоть крохотную слабость, он сразу ринется вперед, как хищник за добычей. Но он сдержался, моргнул — и безумная жажда в его взоре сменилась привычным лукавством:
— Вновь ты оказываешься разумнее, моя прекрасная императрица. Мне остается лишь покорно подчиниться твоей воле и смиренно просить прощения за несдержанность, — он отпустил ее, и Ари вздохнула облегченно и самую малость разочарованно. — Так что насчет редких знаний юга? Расскажи мне о своей родине.
Они проговорили до глубокой ночи, сидя у огня. Вроде ни о чем, но с каждым словом сближаясь все сильнее. Арселия так и не вернулась в кресло несмотря на все просьбы регента. Наконец Ульф сдался и принес с кровати подушки, чтобы удобно расположиться прямо на полу.
Это было так странно, так пугающе приятно, что оба предпочли сделать вид, будто не заметили ничего, тихо наслаждаясь волшебством этого вечера. Но вот колокол пробил полночь и Арселия поднялась на ноги.
— Мне пора, да и тебе стоит отдохнуть.
Ульф тоже встал, ласково коснулся ее щеки, привлек к себе, уже не с едва сдерживаемой страстью, а заботливо и нежно, и легко поцеловал в висок.
— Спасибо за все.
А потом она ушла, выскользнув за дверь неслышной тенью, оставив на память едва уловимый аромат сандала.
Глава 29
Высокий стройный мужчина, одетый в потертый джеллаб, аккуратно протискивался между торговыми рядами в направлении одной из харчевен на краю площади. Голова человека была покрыта тюрбаном, а лицо до самых глаз пряталось под плотной тканью. Казалось, пестрое рыночное разнообразие и оживленные разговоры не интересовали его абсолютно.
Уличная пыль, назойливые нотки специй и терпкий запах выделанной кожи, заменили собой воздух, не давая вдохнуть полной грудью. Лавки побольше и поменьше, богатые и почти разваливающиеся, гостеприимно открытые и наглухо заколоченные, громоздились вплотную друг к другу, теснили и без того узкие проходы, заполненные в послеобеденный час множеством покупателей. Продавцы вовсю нахваливали товары, вели оживленный торг, щедро пересыпая речи лестью и вычурными комплиментами.
Издали доносился стук барабанчиков, пение флейты и легкий мелодичный звон — на самом краю рынка разместились уличные танцовщицы-гавази. Проходящие мужчины посматривали на них со сдержанным интересом, женщины отворачивались — стыд да и только! Руки обнажены, груди едва прикрыты многослойными звенящими бусами, волосы распущены, по коже запястий змеятся цветочные росписи, глаза подведены сурьмой, а губы — алым соком милении. Яркие ткани юбок колеблются в такт движениям, очерчивая бедра и стройные ноги.
За спинами танцовщиц замерли двое вооруженных до зубов охранников, чуть поодаль, умостившись в тени навеса, сидел хозяин девушек, а потому зеваки не смели прервать шумное представление. За право остаться с гавази наедине обычно платили звонкой монетой, а лишнее серебро и золото водилось тут у многих: чужеземцев, наемников, воинов стражи.
На городском рынке случалось всякое: тут заключали сделки, заводили полезные знакомства, обменивались новостями, продавали и покупали, решали судьбы детей договариваясь о браках, по тысячному разу пересказывали друг другу сплетни. И если центром жизни империи был дворец, то центром жизни города — торговые ряды.
Местами толпа была настолько плотной, что путнику с закрытым лицом волей-неволей приходилось сбавлять шаг. В одном месте ему даже пришлось остановиться: тут заканчивал выступление бродячий певец, собравший немало слушателей. Его низкий бархатный голос обволакивал, а мелодичный звон струн оттенял песню, заставляя ловить каждое слово:
…Я помню давно позабытую древность
И плачу, на мир с сожалением смотря.
Как можете жить вы в неравенстве, в рабстве,
Своих дочерей и сестер не щадя?!
А люди несутся и шепот не слышат,
Кнутом лошадей и рабов погоняют,
Не видя, как много они истоптали,
И стуком копыт крики жертв заглушают.
О, сколько их было, рыдающих женщин,
Чья доля с рожденья — бесправье и кротость,
В кровь губы свои искусавших от горя…
Путь шепчет наказ им: "Терпенье и стойкость!"
Их кровь и их слезы впитала дорога,
Их стоны гуляют меж горных вершин.
Хранит Путь историю каждой, надеясь,
Что люди услышат их крик… хоть один… *
Мелодия стихла, и люди стали кидать в потертую сумку музыканта мелкие монеты. Один из слушателей в самых первых рядах, по виду богатый торговец, демонстративно сплюнул на землю и пошел прочь, неодобрительно покачивая головой. Певец, глядя ему вслед, вновь коснулся струн, наигрывая нехитрую веселую мелодию, и продекламировал:
Чтоб Ваши руки не болели, щедрый господин!
Чтоб не протерли деньги дыр в карманах!