Река Гераклита
Шрифт:
Домик невелик и довольно невзрачен; заметно, что его старательно латали, чинили, укрепляли, дабы привести в жилой вид. Хорош небольшой сад, с кустами роз, боярышника, ежевики, с нерослыми березами и елями. Сад — гордость Нексе. Увидев мужа, на крыльцо вышла Маргрете, статная, видная женщина с серьезным и милым лицом. Она держала на руках толстощекого младенца. Остальные дети-погодки, от двух до четырех: Олуф, Сторм, Инге, облепили отца, тыкаясь в него перемазанными кашей лицами. Улыбаясь и гладя детей по светлым головенкам, Нексе вошел в дом.
— Ну,
— Все отлично! Я с ними расплевался.
— Господи! — Маргрете опустилась на стул. — Что же с нами будет?
— Завтра напишу в «Аксехауг», они давно приманивают меня.
— Боюсь я перемен. С «Гюльдендалем» мы как-то существовали.
— Кокетка Хансен недаром восхвалял твой «прекрасный, практичный ум». Ты настоящий адвокат «Гюльдендаля»!
— Не знаю, что там говорил Хансен. Но мне хочется сохранить наш домик. Ведь у нас ничего больше нет.
— А думаешь, мне не хочется? Тут каждый гвоздь вбит нашими руками, каждый кустик посажен нами. Но продаваться за это в рабство? Да пропади все пропадом!..
Маргрете удивленно посмотрела на мужа.
— Знаешь, что они мне предложили? Отказаться от моего авторского права на все написанное!
— Ишь, чего захотели! — Маргрете взбешена. — Молодец, что послал их ко всем чертям.
Нексе с восхищением хлопнул себя по колену.
— Ты чудо, девочка! Что бы я без тебя делал?.. Знаешь, — продолжал он задумчиво, — иной раз страх берет: как жить дальше? А глянешь на соседские семьи, и становится стыдно за свое благополучие.
— Да, — тихо сказала Маргрете, — нам ли жаловаться, когда кругом такая беда, такая нищета?
— А главное — надо работать. Остальное приложится.
— Только поешь сначала. Мне посчастливилось достать кусочек почти свежей конины.
— Спасибо, дорогая. Лучше попозже. Лев Толстой говорил, что писать надо на пустой желудок. Иначе плохо думается.
— Типичное рассуждение заевшегося человека! Граф — что с него взять? — не на шутку рассердилась Маргрете…
Нексе работал. Это надо было видеть. Наверное, лишь Бальзак, о чем существует множество свидетельств, был столь же мощно выразителен в своей подпоясанной вервием сутане, когда он предавался тому неистовому действу, что бескровные литературоведы называют «творческим процессом». Вдохновенье сочеталось с адовым трудом каменотеса или молотобойца, самозабвенье с воловьей выносливостью. Нексе исписывал груду бумаги, но большая часть летела под стол, в мусорную корзину; немели пальцы, сжимающие перо, стекающий со лба пот слепил глаза. Ведь тут творилась вторая вселенная, ничем не уступающая первой.
Видения, теснившиеся в мозгу Нексе, становились образами на бумаге, обретая порой материальную форму…
…Вот мечется по улицам Копенгагена маленькая женщина, похожая на девочку-подростка, с нежным, тающим лицом. Ну, конечно, это Дитте — дитя человеческое. Она разыскивает своего
Скрипнула дверь, прогнав видения. Нексе с раздражением обернулся. Вошла Маргрете с подносом, на котором бутылка пива и три бутерброда.
— О, господи! — взъярился Нексе. — Неужели нельзя не мешать? Я же просил…
— Милый, ты знаешь, который час?
— Н-нет..
— Без четверти двенадцать. Нельзя же ужинать на другой день.
— Неужели так поздно? О, быстротекущее… Ладно, поставь тут.
— Как идет работа?
— Как паралитик за молотком. Огромное рвение, и никакой скорости.
— Ты наговариваешь на себя.
— Что за болезнь такая — писание? — шутливый тон не скрывал искреннего огорчения. — Все, что я делаю, не то, в лучшем случае — рядом. Я, как слепой плотник, который бьет по доске, по пальцам, только не по шляпке гвоздя. Какая пропасть между замыслом и тем, что получается на бумаге. Это настоящая мука, клянусь тебе! — Но тут самолюбие взяло верх. — Одно утешительно, что у других обстоит не лучше.
— У тебя все получится, — тряхнула головой Маргрете. — Как и всегда получалось.
— Ты думаешь? — ему хочется поверить. — Должно, обязано получиться. Наш дом, каша для детей, тухлая конина для нас — все в этих жалких листках.
— Там и еще кое-что, Мартин. Твое бессмертие.
— Ого!.. Ну, так высоко я не заношусь. Но ты молодец, старушка! — засмеялся Нексе. — Здорово умеешь меня завести. А теперь — ступай.
И она ушла, покорно, бесшумно, и прикрыла за собой дверь.
Он опять склонился над столом, даже не притронувшись к ужину.
Тот же кабинет. Утро. На столе нетронутый ужин. Небритый, усталый, с красными глазами, Нексе все так же сидел за рукописью. Едва ли он сознавал, какой сейчас час, даже какой сейчас день. Ведь у Дитте, его Дитте, несчастье: у нее отбирают швейную машинку, которую она почти выкупила. Он видит страданье огромных глаз на худеньком лице. Ласковый приемыш Петер утешает свою мамочку:
— Когда ты опять возьмешь машинку, мы будем ее караулить. Я все время буду стоять у двери, а если придут, скажу, что никого нет дома.