Шрифт:
Отец
Отец называл меня в детстве деревцем: я была высокая, худая, с длинными руками.
– Деревце мое, обними меня своими веточками, – так говорил он, когда укладывал меня спать.
Может быть, именно поэтому меня постоянно опутывали ветви, которые видела только я. Ветви были тоненькими, гибкими, со свежей зеленой листвой. Когда мне ночью было страшно, они тянулись ко мне со стены возле кровати. Когда я волновалась и краснела, отвечая у доски плохо выученный урок, они опутывали меня, прорастая прямо из пола кабинета литературы. Когда
Это были ивовые побеги – светло-коричневый ствол и тонкая, зеленая листва.
Когда я была маленькой, несмышленой и верила в то, что взрослые хорошо понимают детей, я рассказывала родителям об этих ветвях. Мама каждый раз при этом бледнела, капала себе в прозрачную рюмку валериановые капли и шептала отцу на ухо, что это ненормально, что, вероятно, меня надо лечить.
Отец смеялся, обнимал маму за плечи и говорил ей, что с детьми такое бывает.
– У Аси просто богатая фантазия, Мариночка. Это хорошо. Это значит, что хотя бы одна из наших дочек пошла в меня.
После этого отец смотрел на меня с нежностью и гладил мои непослушные светлые волосы. Когда он так делал, сердце мое готово было выпорхнуть из груди маленькой птичкой, так окрыляли меня любовь и восхищение к этому высокому, худому, небритому человеку с такими же непослушными и от этого вечно растрепанными светлыми волосами.
Мама, прерывая идиллию, нервно встряхивала головой и спрашивала резким голосом:
– И что ты мне прикажешь делать с ее ветвями?
– Ничего, Мариночка, не обращай внимания. Ася вырастет и забудет о них.
Несмотря на мамины переживания, к врачам они с этой проблемой не обращались, за что я им благодарна. Отец говорил, что психиатр найдет отклонение у любого творческого человека и сможет испортить ему репутацию и всю дальнейшую жизнь.
Сама же я привыкла к этим ветвям и считала их своей защитой. Они никогда мне не мешали, только помогали. По мере взросления, ко мне приходило понимание, что взрослые детей не понимают совсем, более того, они живут в совершенно ином, сером и унылом мире, поэтому из всего делают проблему, как моя мама.
Я перестала рассказывать о своих видениях, и постепенно мама успокоилась, решив, что отец был прав, и я благополучно переросла все свои "фантазии".
Отец же был в курсе, что ветви по-прежнему со мной.
– Подумаешь, заросли ивы! – говорил отец, – вот если бы у тебя перед глазами бегали зеленые человечки, тогда бы я подумал, что с тобой, действительно, не все в порядке. А тут лес, природа, ветви… Красота и романтика. Ты у нас творец, истинный художник, Ася! – смеялся отец, когда мы оставались с ним один на один.
Так, благодаря отцу, который кому-то мог показаться безответственным и ненадежным, у меня, странной, замкнутой девчонки, было обычное, вполне счастливое по моим собственным меркам детство без докторов и страшных диагнозов.
***
Отца звали Василий. Он был художником. Почти все время он проводил в своей мастерской. Давал частные уроки и писал картины, которые плохо продавались, несмотря на то, что цена у них была копеечная.
Как-то к отцу в гости пришел друг, высокий, широкоплечий мужчина в белом костюме. Они сидели с ним на кухне, разговаривали, иногда о чем-то громко спорили, курили и то и дело разливали по рюмкам светло-коричневую жидкость. Когда я зашла на кухню выпить стакан молока перед сном, они замолчали, а потом, мужчина в костюме, взглянув на меня мутным взглядом, произнес:
– С твоим подходом к жизни, ты никогда не выберешься из нищеты, Вася. У тебя вон дочка в дырявой майке ходит. Повышай цены на картины. Не в два-три раза. В сто раз повышай! – мужчина округлил глаза и стал похож на сумасшедшего, – Это маркетинг, Васек! Когда ты сам научишься ценить свое творчество, тогда и люди его оценят по достоинству.
Отец смущенно взглянул на меня, и я тут же стыдливо прикрыла рукой дырку на майке. Мама с отцом всегда говорили, что одежду нужно беречь, а дома лучше носить вещи похуже, поэтому мы с Алисой всегда надевали дома самые старые, давным-давно выцветшие футболки и майки. На дырки и помятости в нашей семье никто не обращал внимания. Мама не любила шить, а утюг наш уже два года стоял под столом сломанный.
Я выскочила из кухни, а потом слушала сквозь неплотно закрытую дверь, как отец ругается со своим другом. После этого тот к нам больше не приходил. Я чувствовала себя виноватой, а точнее винила во всем свою майку.
Цены на свои картины отец так и не повысил. Он сказал, что искусство должно быть доступно простому народу, и он не собирается строить из себя великого гения только потому что нам не хватает денег.
– Деньги и искусство несовместимы, деревце, и это правильно, – грустно сказал мне отец на следующий день, выскребая из своих карманов последнюю мелочь, чтобы отправить меня в магазин за буханкой хлеба, – хоть иногда это и доставляет творцам массу неудобств.
В магазине мне не хватило нескольких рублей, и продавщица тетя Анжела строго посмотрела на меня и отказалась продать хлеб.
– Докатились, Астраханцевы, уже на хлеб не хватает! А я Маринке еще пять лет назад говорила, чтоб она уходила от своего художника, пока не поздно. И вот! Что и требовалось доказать! Никакого толку от таких чокнутых мужиков нет: ни денег, ни счастья… – говорила тетя Анжела стоящей рядом с ней уборщице, пока я собирала мелочь с тарелки обратно в карман.
Я выбежала из магазина с пылающими щеками. Отцу о том, что его считают чокнутым, я ничего не сказала.
– Значит, сегодня будет день без хлеба, – рассеянно сказал он, не отрывая глаз от своего мольберта, – счастье не в хлебе, в конце концов… Правда, деревце?
Я кивнула в ответ, и желудок мой предательски заурчал. Отец, услышав этот звук, сунул руку в карман своих потертых джинсов и достал оттуда маленькую карамельку. Обертка ее была выцветшая и замусоленная, бог знает сколько времени она пролежала в кармане, но я посмотрела на нее, как на чудо!
Я никогда не осуждала отца за то, что он мало зарабатывает. В отличие от мамы и сестры, я не страдала от того, что мы не можем себе позволить покупку новой одежды так часто, как хотелось бы.