Река моя Ангара
Шрифт:
— Ничего, — сказал Борис, оглядываясь и вытирая лоб, — всего две ночи. Как-нибудь…
Марфа ничего не сказала. Она снова стала какая-то скучная и тихая, как в поезде.
Я ни разу не плавал на судне больше катера, и мне невыносимо хотелось порыскать по пароходу, по его палубам и закоулкам, посмотреть, как будут поднимать якорь. Но почему-то не мог оторваться от сиденья. Пароход гудел и содрогался от топота ног, гула голосов, стука передвигаемых вещей, и мне было не по себе.
Даже когда пароход грозно прогудел, дернулся и отвалил
Мне повезло: Борис тоже захотел вдруг посмотреть отход судна, и я вслед за ним вышел на палубу.
Город уходил назад. Пристань уже казалась не больше спичечного коробка. Поворачивались и оставались позади освещенные солнцем кварталы домов, заводские цеха, высокие, как горы, отвалы лиловато-бурой породы, зелень пригородов, макушки тополей…
В одном месте у реки я увидел старуху в мужском брезентовом плаще и сапогах. Она стояла в воде со спиннингом и по-бабьи, через голову, забрасывала снасть. Я чуть не рассмеялся. Ну и старуха! Наверное, только в Сибири такие водятся…
Наш пароход был не самой последней марки, колесный, и его плицы честно трудились, беспрерывно шлепая по бегущей воде. Впрочем, течение было такое, что не требовалось большой помощи пара, чтоб гнать пароход вниз.
Город быстро исчез, по обеим берегам Ангары потянулись низкие луга. Тянулись они бесконечно, и я подумал: какая ширь!
Потом я увидел копны сена, и мне чудилось, я чувствую пряный запах свежескошенной травы.
Заметил я и коров. Черные, рыжие, бурые, они вразброд стояли в воде, исподлобья глядели на наш пароход и, судя по открывающимся и закрывающимся ртам, мычали.
Лошади, те были поумней, голова к голове табунились они в другом месте и смотрели себе под ноги, будто усиленно думали о чем-то.
С палубы, как и из окна поезда, людей было видно мало. Промелькнет домик бакенщика с сохнущими на траве свежевыкрашенными бакенами, белыми и красными, выглянет на минуту из кустов пастушеский шалаш-балаган, и снова луга, взгорки, леса на горизонте.
Иногда попадались островки, заросшие тальником, в пышной гуще разнотравья, в красных и белых цветах…
Шлеп-шлеп! — шлепали плицы, шипел пар. Свежо, молодо и разгонисто кричал пароходный гудок, И эхо улетало в звонкую, распахнутую даль, замирало, и на мир снова ложилась великая тишина.
От большой скорости поднимался ветер, трепал полы моей куртки, холодил лоб.
Со мной творилось что-то непонятное. Мне было холодно не только от ветра. Что-то подступало изнутри и морозом продирало по коже. До того здесь все было таким огромным, беспредельным, великим. А я был по сравнению с этим таким маленьким и одиноким. Кто же мог подумать, что все это и есть Сибирь!
— Видал? —
Он думал о том же, что и я, ведь мы выросли с ним в одном городке, были родными братьями, и не удивительно, что у нас часто возникают очень похожие мысли…
Кроме нас, человека три еще стояли на палубе, остальным, видно, куда интересней было сидеть в салонах, разговаривать о том, о сем или резаться в дурака! Эти люди, верно, были сибиряками и давно привыкли ко всему…
Потом мы пошли вниз.
Коридоры первого и второго классов — мы мельком заглянули в них — были пусты, и белые плотные двери скрывали от наших глаз все, что делалось за ними, и вообще почему-то казалось, что в каютах пусто. Но все, что творилось в третьем классе, было на виду.
Женщины, отгородив семейные полки простынями, кормили грудью детей, убаюкивали их. Другие пили из полулитровых банок жиденький чай, жевали сдобные булочки из буфета, грызли мятные пряники каменной крепости.
Люди сидели и в коридорах — на узлах, чемоданах, сундучках. Спали, прислонившись к стенке и вытянувшись прямо на палубе. Девчата в ремесленной форме вполголоса пели, возле них примостились стриженые солдаты в шинелях без погонов — видно, отслужили действительную и ехали на новостройки.
Были тут и мужчины в грубых брезентовых куртках, с какими-то полированными ящиками и треногами — не то геологи, не то топографы, — и коренастые, спокойные сибиряки из приангарских деревень, и смешливые, краснощекие девчата, шутками изводившие не освоившихся еще солдатиков…
Кое-кто, отрешившись от всей этой суетни, говора и смеха, читал. Читали стоя, сидя, в самых различных, иногда мучительных позах, повернувшись поближе к свету.
Кого только не было тут, кто только не ехал на строительство самой большой в мире, как писали все газеты, ГЭС или по своим деревням и городам!
— Ангарск! — крикнул кто-то на верхней палубе, пароход остановился, и я увидел в вечерних сумерках огни города.
Наконец мы добрались до Марфы, присели на лавку.
— Как все-таки это несправедливо, — вздохнул Борис, — одни по-барски дрыхнут в одиночных каютах, а другие нюхают пол.
Я был целиком согласен с братом: как будто эти лежащие на полу не люди и хуже тех, что в каютах.
— А ты хотел бы, чтоб с палубным билетом — он ведь в пять раз дешевле — пускали в каюты первого класса? — спросила Марфа.
Мы с братом задумались.
— Пожалуй, ты права, — сказал Борис, и я, конечно, тоже согласился с ним: сколько заплатишь, так и поедешь. Хорошо бы зарабатывать целую тысячу рублей, а то и две. Ну, две — это слишком, а вот тысячу — это в самый раз.
Воздух в салоне был не тот, что на палубе, время было позднее, и я зевнул.
— Пойду за постельными принадлежностями, — сказал Борис.
В предвкушении сладкого сна я потянулся. По сравнению с палубными местами наш третий класс казался верхом комфорта.