Река моя Ангара
Шрифт:
Борис вернулся минут через двадцать. Руки у него были пусты.
Марфа посмотрела на него.
— Ну?
Борис потрогал худой кадык.
— Нету. Говорят, для третьего класса не положено.
Я думал, Марфа обидится, наговорит всякого. Ничуть не бывало. Даже бровью не двинула.
— Не положено, так не положено, — сказала она очень спокойно и, как мне показалось, даже обрадованно.
Борису было очень неловко.
— Нет, ты не думай, что я так… — сказал он. — Я требовал… Из третьего штурмана чуть душу не вытряхнул, —
— Ничего не поделаешь, — сказала Марфа, — будем укладываться. Я кое-что достану постелить.
— Ты чайку не хочешь? — спросил Борис. — Ничего ведь после обеда не ела.
— Спасибо, Боря. Не хочу.
— Ну, мы тогда тебе лимонада принесем, коржик какой-нибудь.
— Не нужно, Боря.
— Ты обиделась на меня? — Голос его как-то размяк от нежности и вины.
— На что же обижаться? — тоже мягко сказала Марфа, и я вдруг понял, что она не только красивая, но и вообще славная. А это, может, еще важней в жизни человека.
Но тут брат подмигнул мне и кивнул головой, и мы с ним зашагали в буфет. И я хорошо понимал Бориса: женщины, они странные. Вот говорит, что сыта по горло и прочее, а принеси что-нибудь вкусное, съест за мое почтение. Их нужно уговаривать, недаром даже в книжках пишут, что у женщин изменчивые и непостоянные сердца.
Возвратились мы с двумя миндальными пирожными, плавленым сырком и горстью «мишек косолапых».
Когда проходили над машинным отделением, я чуть приотстал от брата, заглядевшись, как за решетками ритмично ходят блестящие от масла шатуны, вращающие колеса с плицами.
Зазевавшись, я нечаянно наступил на чью-то руку.
На полу кто-то задвигался, вскочил, двинул меня кулаком в подбородок — у меня помутнело в голове, — отвесил вдобавок ко всему оплеуху и заорал на весь пароход:
— Чего по людям ходишь? Еще хочешь получить?
Я заморгал ни жив ни мертв и увидел мальчишку моего роста. Он вплотную приблизил свое лицо к моему, и мы чуть не задели друг друга носами. Лицо его было свирепо и непримиримо. Брови широкие. Щеки усеяны крупными родинками. И все это — родинки, кожа на лбу, — все это пришло в движение, дрогнуло, зашевелилось, заиграло, насупилось, а маленькие глаза, далеко отставленные друг от друга и глубоко загнанные во впадины под бровями, сверкнули бешенством.
Вне себя от страха я отпрянул назад.
— Я… Я… Я нечаянно… Простите…
— За нечаянно бьют отчаянно! Смотреть надо. Так ты и голову отдавишь человеку…
Если б знали вы, до чего мне хотелось зареветь! Слезы так и просились наружу, так и подступали. А губы прыгали, а лицо все кривилось и вздрагивало.
И я бы, наверное, не удержался, если б мальчишка еще сказал хоть слово. Но он сел на пол у стенки прохода в третий класс, вытянул ноги в сапогах, пододвинул под щеку желтый фанерный чемоданчик, и к тому времени, когда я бесповоротно решил, что реветь человеку в десять с лишним лет несолидно, мальчишка стал посапывать…
Я потер горящую
Я бы, конечно, мог пожаловаться Борису, и он бы отдубасил этого драчуна, но на этот раз я решил смолчать.
Марфа между тем достала из чемоданов кое-что под голову, какие-то мешочки не то с нитками мулине для вышивания, не то с носками. Она была очень хозяйственная, никогда не терялась и сейчас нашла выход.
От нее здорово попахивало «мишками». А я что думал? Съела!
Потом мы с Борисом полезли наверх спать, а Марфа осталась на нижней полке.
— Ну как, браток, жестковато? — шепотом спросил Борис.
Сознаюсь, ни разу в жизни не спал я на голых досках и был уверен, что не засну ни на минуту: так ныли ребра.
— Как на пуховой перине, — сказал я. — Даже мягче. А тебе?
— И мне. — Борис негромко, можно сказать, шепотом засмеялся. — Ну, спокойной ночи.
Он отвернулся к стенке и замолк.
В салоне постепенно стих говор. Тускло и как-то пыльно светила лампочка. Еще отчетливей стал слышен стук судовой машины, шипение пара, плеск воды за бортом и далекий, замирающий, полный печали и тоски гудок какого-то заплутавшегося в потемках сибирской ночи парохода.
Я лежал с закрытыми глазами и думал: что ждет нас впереди и правильно ли мы сделали, что сорвались с места и двинулись сюда, в большую, неуютную Сибирь…
Впервые об этом подумал.
12
Услышав, как кто-то из пассажиров поднимается, я решил, что и мне, пожалуй, уже можно разыграть пробуждение от глубокого сна. Я задвигался на полке, громко зевнул, забормотал что-то. Потом мягко спрыгнул вниз, протер глаза и для большей убедительности еще раз зевнул, широко открыв рот.
— Как спалось, браток? — спросил с другой полки Борис, который тоже всю ночь ворочался с боку на бок и вздыхал.
— Нормально. — Я потянулся так, что все косточки разом хрустнули. — Ничего.
Марфа, поджав ноги калачиком, все еще лежала на нижней полке с закрытыми глазами, и Борис цыкнул на меня:
— Шепотом говори!
В маленьких, плотно сжатых губах Марфы таилась непонятная и горькая, совсем детская обида, и, укрытая серым шерстяным платком, съежившаяся и бледная, она вызывала жалость. До чего же могут меняться люди, попав в другую обстановку!
Потом я заметил, что щелки ее глаз чуть расширились и сквозь них влажно блеснула синева. Ага, тоже не спит!
Зато тетке, лежавшей на второй нижней полке, не приходилось притворяться. Она действительно спала, и это чувствовалось по ее полураскрытому рту с ниточкой слюны, свешивавшейся с уголка губ. Даже как-то завидно было смотреть, как уверенно и прочно спит она, и никакие шумы просыпающегося третьего класса не в силах потревожить ее.