Река прокладывает русло
Шрифт:
Савчук, надев очки, внимательно просматривал график. Один из споривших в сердцах ударил кулаком по столу. Савчук, оторвавшись от чтения, посоветовал:
— Зачем шум, товарищи, возьмите чертеж и уточните на месте.
Спорящие стали скатывать ватман и, громко препираясь, удалились из кабинета. Савчук, усмехаясь, покачал головой.
— О пустяке без ругани договориться не могут. Народ!
Он широким движением подписал график и протянул его Лескову.
— План ничего, невредный! — сказал он одобрительно. — Ну, а деньги — против работы. Сделаешь на двести тысяч — получишь двести тысяч. Так у нас, дорогой Александр Яковлевич.
Это было не совсем то, чего
— А с тобой, Георгий Семенович, разговор особый! Боюсь, всыплют тебе на партсобрании — Ясинская кое-что подготовила, — будешь вертеться, как карась на сковороде. План месяца пошатнулся, и, по всем данным, твоя вина.
Лубянский стал оправдываться. Он обвинял дробильное отделение, флотаторщиков, упомянул и работы по автоматизации.
— Оправдания твои — философия, — сказал Савчук с досадой. — Из самой лучшей философии металла не выплавишь. Ладно, скажешь об этом на собрании — дадут тебе ответ.
В коридоре Лубянский сказал с горечью: — Вот они, мастодонты наши, им на все наплевать, только бы план на полпроцента не пошатнулся. Что им до технических революций, до уничтожения ручного труда? И с такими людьми приходится работать! — Лицо Лубянского стало злым, он мстительно проговорил: — На этот раз, думаю, ошибутся — не так пройдет партсобрание, как наши вельможи планируют в своих директорских кабинетах.
Лесков подумал о том, что на фабрике проблемы автоматизации обсуждаются на открытых партийных собраниях, а на заводе даже секретарь партийной организации, техник по профессии, не пожелал ими заинтересоваться. Видимо, дело было в Савчуке: этот человек не похож на Крутилина. Пусть Лубянский и ругает его мастодонтом, все же Савчук чуток к новому. Лесков возразил Лубянскому:
— Знаете, я сравниваю медеплавильный завод и вашу фабрику. Различие огромное. Мне кажется, при всех трудностях вам здесь легче работать, чем пришлось бы там.
Лубянский покачал головой:
— Вам только кажется так, Александр Яковлевич. Косных работников и здесь хватает. И, что самое удивительное, молодежь, которой полагалось бы пылать задором, еще инертней наших стариков. Возьмите эту Ясинскую, с которой вы сегодня имели несчастье познакомиться. Она всегда такая, ей безразлично, что творится вокруг, лишь бы на ее маленьком участке не создавалось трудностей.
Лесков задумчиво сказал:
— Правильно, наши результаты ее не восхищают.
Лубянский заверил его:
— И не только результаты. Я вообще не знаю, что или кто ее восхищает. Как вы, вероятно, уже заметили, она довольно хорошенькая, хотя и уступает в этом Кате, но удивительно вредный человек! Вы еще познакомитесь с ней поближе, радости будет немного, поверьте!
Уже шло к вечеру, когда Лесков и Закатов выбрались с фабрики. Они возвращались старым путем — по склону горы. Оба были утомлены и мало разговаривали. Впечатлительный Закатов не мог преодолеть дурного настроения. Все пошло прахом, не этого он ожидал. Лесков вместо того, чтобы выступить против кустарщины Галана, вдруг нашел в ней техническое откровение. Закатов возмущался, вспоминая, на каких низменно-эгоистических соображениях основывались разработки Галана.
А Лесков думал о девушке, которую он увидел в цехе. Она стояла перед его глазами, в лице ее таился смех, она вся светилась. Нет, она хороша, что бы ни говорил о ней Лубянский, не удивительно, что Селиков за ней приударяет. Если бы Лесков знал, какие у них отношения с Лубянским, он держал бы себя иначе — вежливо, во всяком случае. Она, конечно, подумала: чего еще можно ожидать от друга Лубянского?
Закатов
— Михаил Ефимович, условимся: мы с вами внедряем новую технику в производство. Нас интересуют результаты, а не имена авторов. Ваши электрические механизмы мы полностью не отставляем, а будем продолжать совершенствовать их.
Последнее Лесков добавил из дипломатии, чтоб не обидеть Закатова. Закатов обиделся. Больше они не разговаривали до самой лаборатории.
У ручейка, где сидели утром, они опять сделали остановку. Солнце склонялось, и ручеек превратился в речку, грудью прокладывающую себе путь сквозь лед и камни. Закатов, уставясь взглядом в пену и тающий снег, вдруг горько проговорил стихами:
— И некому здесь надоумить ее, что в руки взяла она сердце мое!
Лесков закрыл глаза, и на веках у него, как на пропускающем фильтре, засветилась радужная точка. Звонкие, хватающие за душу голоса и цвета бурной северной весны снова завладели им. Хорошее настроение, утраченное на фабрике, вернулось и стало более прочным. Он вспомнил, как шел по этой дороге несколько часов назад и как все в нем трепетало от нетерпеливого ожидания счастья, которое вот-вот придет. А сейчас он чувствовал себя так, словно оно уже наступило и бесконечно продолжается в нем и вокруг него. Нет, он путается в трех соснах. Ничего не случилось. На дворе весна — обыкновенная весна, таких уже были миллионы. А в цехе регуляторы его лаборатории, они работают плохо. Он разговаривал с директором фабрики, тот не дал крайне нужных денег — отговорился. И с Закатовым, его помощником, начались нелады. Вот, кажется, все. Поводов для ликования маловато. Да, была еще девушка, эта Надя. Ну, и что же? Девушка как девушка. Что он ей и что она ему?
20
Бадигин, облокотясь о перила конвертерной площадки, рассматривал плавильный цех. Он любил это место, часто бывал здесь, когда начальствовал над конвертерами, не забывал его и сейчас. Отсюда открывалось все обширное помещение цеха — огромная отражательная печь, вытянувшиеся в ряд конвертеры; багровое дымное пламя клокотало в их горловинах, пронзительно свистел воздух в фурмах. Один из конвертеров закончил операцию, его выворачивали. Сперва ослепительно брызнули искры металла, заливая чугунный пол, потом выключили воздух — сразу стало тише, и мрачное красное сияние озарило все углы — в подставленный ковш с тяжелым грохотом ринулась струя металла. Около Бадигина остановился формовщик с ломиком в руках, он улыбался и тяжело дышал, на темной его брезентовке виднелись белые полосы — соль от пота.
— Любуешься, Борис Леонтьевич? — прокричал он, наклоняясь к уху Бадигина. — Тянет на старое дело?
Бадигин только кивнул, громовой рев воздуха в фурмах заглушал его несильный голос. Подавая руку рабочему, Бадигин показал на конвертер и прочертил в воздухе крючок, понятный ему и фурмовщику. Тот сконфуженно повел плечами.
— Немного есть! — крикнул он. — Три фурмы залило, воздух не поступает. Тяжело операция проходит — упустили!
Он отошел вручную пробивать своим ломиком фурмы — трубы, по которым подавался воздух в конвертер, а Бадигин снова повернулся в сторону отражательной печи. Он рассматривал ее, словно в первый раз увидел, размышлял над нею. В печи клокотал расплав, свистело пламя, извергаемое форсунками, у окон возились печевые, горновые разделывали летку — все это была обычная, давно известная картина, тысячи раз ее изучал Бадигин во всех деталях. Сейчас она казалась новой и неожиданной.