Река прокладывает русло
Шрифт:
Тот пришел с жалобой. У него остановилась одна из мельниц — снова пустые бункера. Когда, дьяволы, научатся работать? Девушка нажала кнопку коммутатора и закричала в трубку:
— Евстафьев? Ни шестой секции мельница стоит, известно ли вам об этом? Даю две минуты на исправление, а повторится еще раз — рапорт Савчуку! Да, да, Симочка, рапорт! Нет, в кино не пойду, поведение ваше мне не нравится. Все, положи трубку, Сима! — Она подняла голову вверх: высоко над ними через полы и потолки пронесся грохот — руду ссыпали в пустой бункер. Девушка сказала измельчителю: — Айда, Николай, хватит закончить смену.
Николай
— Потрясающая девчонка, не правда ли? Красивая, одета — хоть в театр, а распорядительность — умопомрачение! Не завидую ее мужу — за ней не угонишься, а лентяя рядом с собой она не потерпит. О чем вы думаете, Александр Яковлевич?
Лесков нехотя ответил, он все сводил к тому, что непрестанно заполняло ему голову:
— Подумаешь, удивительная оперативность — накричать на какого-то Евстафьева, подтолкнуть бригадира слесарей! А куда проще автомат вместо этой девушки и всех ее телефонов: без крика, без изящных кофточек… И в кино не нужно приглашать. Всей ее распорядительности за смену — на три минуты работы автомата.
Закатов пробормотал с осуждением:
— Вы, оказывается, женоненавистник. Не ожидал!
В диспетчерскую торопливо вошел Лубянский, в брезентовке, перепачканной углем и пульпой, в рукавицах. Он улыбнулся Лескову, пожал руку Закатову.
— Волка ноги кормят, а чем начальник цеха хуже волка? — пошутил он. — Простите, что заставил ждать, через минуту освобожусь. — Он подошел к диспетчеру. — Что нового, Катя?
— Пустяки, как всегда! — отозвалась она весело. — Савчук ругается, что на флотацию подаем мало материала, нам руды не хватает — пять мельниц стоят. Вас приглашают на открытое партсобрание, вот получайте бумажку — доклад Савчука о выполнении плана. Будут, конечно, прорабатывать измельчителей.
Лубянский с досадой сунул бумажку в карман и наклонился над столом.
— А после смены, Катя, как вечерок будет? — спросил он, понизив голос.
Она ответила так же громко и весело, словно не замечая, что он не хотел эту часть разговора делать общим достоянием:
— Сегодня вечер точно такой, какой и завтра будет, Георгий Семенович.
Он мельком взглянул в сторону Лескова и Закатова: слышно ли им?
— А завтра что, Катя?
— То же самое, что было вчера: ничего. И всю неделю это же. Поведение у вас неубедительное, товарищ начальник.
Лубянский хмуро пожал плечами и позвал Лескова. Девушка лукаво посмотрела им вслед. Лесков поинтересовался, что это за красавица, впервые вижу такую разодетую на производстве. Дурное настроение долго не держалось у Лубянского. Он уже улыбался.
— Местная наша знаменитость — Катюша Яковец Страх, как за ней увиваются! Но не рекомендую засматриваться: ухаживание за Катей похоже на реку в пустыне — питать ее нечем, она иссякает в песках. Лучше скажите, как ваши дела?
Они шли по коридору второго этажа, где помещалось управление фабрики. Коридор походил на улицу — по нему мог свободно проехать грузовик. И шумно в нем было, как на улице: спереди и сзади хлопали двери, у стенных газет толпились кучки громко разговаривающих читателей. В воздухе смешивались острые запахи
— Безгранична только пустота, все великие люди умеют себя ограничивать, — утверждал он с увлечением. — Так учил Гегель, так думал Гете, так писал Маяковский: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Самоограничение и концентрация сил на решающем участке — таково главное условие победы. Еще в древности высмеивали тех, кто растекался мыслью по древу. Тем более важен этот закон в технике. У нас, к сожалению, этого не понимают. В вузах твердят о диалектике, а в жизни предпочитают более привычную метафизику. И знаете, почему? Диалектика всегда оригинальна, она немыслима без нового — таково ее существо. А метафизика шаблонна. Шаблон, конечно, спокойней. Великий шаблон — вот символ веры наших заводских деляг и плановиков, этих особенно. Подождите, вы еще с ним столкнетесь!
Закатов с изумлением смотрел на возбужденного от остроты своих мыслей Лубянского. Закатов был широко образованным инженером, но он и не подозревал, что можно так обобщать простые производственные вопросы.
К Савчуку, как вечерами к Кабакову, входили, минуя секретаршу, — она даже не смотрела на посетителей. Самого Савчука часто не бывало, но кабинет всегда был заполнен народом — кто поджидал директора, кто писал за его столом, кто просто отдыхал, привалившись к спинке дивана. Бывали дни, когда Савчука выживали из его кабинета: там заседали смотровые комиссии, писали плакаты. Добродушный директор переезжал на время к главному инженеру или устраивался в центральной диспетчерской. Звонить по его аппарату считалось безнадежным делом: телефонистки отлично знали, что сам директор редко снимает трубку, вероятней всего, это посторонний — «дело не к спеху». Савчук только качал головой и посмеивался: «Ат, черти, знают, что ты звонишь, Василий Петрович! Ну и глаз у этих девок, по проводу видят!»
На этот раз Савчук был на месте. За вторым столом, торцом упиравшимся в его стол — это была обычная во всех кабинетах комбинация в форме буквы «Т», специально для совещаний, спорила группа людей, склонившихся над чертежом. Савчук указал на свободные стулья рядом с собой.
— Давайте сюда, автоматика! Очень хорошо, что явились. — Один из рассматривавших чертеж поднял голову и возмущенно уставился на директора. Савчук продолжал шепотом, опасливо косясь на стол — Тут у меня техническое совещание. Ну, мы тихонько.
Лубянский доложил:
— Опытная партия регуляторов смонтирована, результаты неплохие. Думаю, если остальные окажутся не хуже, дело у нас пойдет.
Савчук вздохнул.
— Плетется у нас дело, а не идет — за полгода четыре смонтированных регулятора.
Лесков подал директору график работ.
— Новый план монтажа и наладки, Павел Кириллович. С этого месяца наваливаемся на фабрику всем коллективом. Одно нас беспокоит: сумеете ли вы ежемесячно выплачивать тысяч двести — двести пятьдесят?