Река прокладывает русло
Шрифт:
Павлов оживился. Пустыхин затронул единственную звучащую в душе Павлова струну. Павлов пустился в подробные объяснения. У него, оказывается, все было разработано — и конструкции автоклавов, которые должны заменить существующие громоздкие пламенные печи, и давления, и температуры. Пустыхин, как и Лубянский, умел слушать не хуже, чем говорить: уже одни его живые, вспыхивающие иронией и сочувствием, внимательные глаза побуждали приводить вое новые аргументы, порождали ответное красноречие.
И в отличие от Лескова, никогда не вдумывавшегося по-серьезному в идеи Павлова, Пустыхин мгновенно схватил их существо. В статье, напечатанной в журнале, Павлов
На полчаса Пустыхин с Павловым выпали из общей беседы. Захмелевший Бачулин объяснялся в любви Лескову. Лубянский спорил с Юлией.
— Сукин же ты кот, Саня! — говорил Бачулин нежно. — Мерзавец же, пойми! Мы все столько о тебе толковали после своего отъезда, а ты хотя бы письмецо! Просто как в воду канул, ни слуху ни духу. Анечка два месяца ни на кого не глядела, так переживала. В друзей не веришь, никогда тебе этого не прощу! В друга надо верить, как в бога!
Он порывался поцеловать Лескова, тот со смехом отбивался.
— Везде хорошо, — убежденно доказывал Лубянский Юлии. — Нет плохих мест, есть плохие люди. Поверьте, в пословице «Не место красит человека, а человек — место» заключен глубочайший смысл. Отношение человека к природе — активное, он не столько любуется ею, сколько переделывает ее. Та природа лучше, с которой приходится больше возиться, а двадцать или сорок здесь солнечных дней — не так уж существенно. Думаю, средний процент несчастных людей в Крыму или на Кавказе даже выше, чем у нас, в Заполярье, несмотря на все тамошние прелести.
Но Юлия не соглашалась с ним. Она уже успела забыть, что еще час назад Черный Бор ей очень нравился. Лубянский говорил о разлуке с братом, а этого она не могла перенести.
— Люди недаром селятся в больших городах, — твердила она. — Умеренный климат — родина человеческой цивилизации. Это верно, что у вас зимой морозы ниже пятидесяти градусов? Конечно, год-два на севере пожить можно, а потом надо возвращаться в большой город, в более теплые края.
Пустыхин наконец остановил заговорившегося Павлова.
— Ладно, — сказал он. — Все это, конечно, очень занятно. Мы еще с вами потолкуем. У меня, между прочим, имеются некоторые виды на вас, только сейчас ничего объяснять не буду. Дело это сложное, не для беседы за стаканом вина.
Он обернулся к Бачулину.
— Василий, опубликуй во всеуслышание, который час?
— Двенадцатый, — ответил Бачулин, с сожалением поглядывая на недоеденные закуски и недопитые бутылки.
Пустыхин вскочил.
— На сегодня хватит, дорогие товарищи! Гости нужны хозяевам, как воздух: они не должны застаиваться в комнате. Василий, целуй ручку Юлии Яковлевне и уступи место более заслуженным товарищам!
Вместе с Пустыхиным поднялись Лубянский и Павлов. Лесков вышел проводить гостей. Пустыхину с Бачулиным идти было недалеко, они жили на этом же этаже гостиницы. Павлов с Лубянским направились в другой конец города. По дороге Лубянский
— Правда, интереснейший человек?
Павлов думал о Пустыхине. Он переживал заново состоявшуюся у них беседу. Еще не было случая, чтоб его, Павлова, слушали с таким вниманием, так долго и так сочувственно, вставляли такие дельные замечания. Павлов отозвался с жаром.
— Удивительный человек! Я думаю, он один из лучших у нас инженеров.
Лубянский с удивлением повернулся к нему.
— Вы, собственно, о ком? Я говорю о Юлии Яковлевне. Мне она показалась очень умной и милой. Такое хорошее лицо!
Даже под угрозой наказания Павлов не смог бы припомнить сейчас, какое лицо у Юлии и что она говорила.
Он поспешно пробормотал первое, что пришло на ум:
— Да, конечно, только она, кажется, старуха.
Лубянский усмехнулся:
— А это уже зависит от того, как на нее смотреть. Вы знаете поговорку: женщине столько лет, сколько кажется, а мужчине столько, сколько он сам чувствует. Это положение выражает важный закон человеческих отношений. Если вы не против, я разовью эту мысль подробней.
Он с увлечением стал доказывать, что человеческий возраст — понятие условное, а Павлов утвердительно кивал головой. Им обоим было легко и приятно. Лубянский, не встречая возражений, любовался тонкостью своих логических построений. Павлов, не слушая его, думал по обыкновению о своем.
Лесков в это время помогал Юлии убирать со стола. Он прятал в тумбочку хлеб и остатки колбасы. Юлия пошла на кухню мыть посуду. Возвратившись, она села на стул.
— Будем ложиться, Саня, — попросила она. — Я очень устала.
Лесков с сочувствием глядел на измученное лицо сестры. Она вдруг словно погасла. Она сидела, закрыв глаза, забросив руки за голову. Было видно, что ей не хочется ни говорить, ни думать. Лесков не раз видал сестру в состоянии бессилия, похожего на оцепенение. Он знал, что Юлии нужно только выспаться, завтра она снова будет живой, хлопотливой, разговорчивой и заботливой. Он заторопился стелить постели, протянул посреди комнаты, от окна к люстре, простыню, заменившую ширму.
Лесков не удержался еще от одного вопроса:
— Кто тебе больше всех понравился из наших сегодняшних гостей? Правда, хорошие люди? Кроме Пустыхина, конечно.
Она медленно ответила, не раскрывая глаз:
— Да, все они хорошие. Лубянский — блестящий собеседник, с ним приятно. Павлов немного скучен. Зато он, наверное, добр, такие люди всегда добрые. И все-таки больше всех мне нравится тот, кого я больше всех опасаюсь, — Пустыхин.
На это Лесков ничего не ответил.
3
Пустыхин летел в Черный Бор, зная, что встретит там Лескова, что будут новые споры и, может быть, новые неприятности. Пустыхин был уверен в себе. Сейчас, после удачно спроектированного нового завода, имя его было известно не только специалистам: о нем писали в центральных газетах. Баскаев назвал на коллегии их проектную контору уже не «неделинцами», как именовал раньше, а «пустыхинцами»… Дело, однако, меньше всего сводилось к его личному возвышению. Пустыхин был уже не тот, с кем недавно столкнулся Лесков. Все развивалось в стране, он не мог отставать. Многое, на что еще год назад он обрушивался насмешками и от чего открещивался как от неосуществимого, теперь казалось ему естественным и приемлемым. Пустыхин не догадывался о собственном развитии. Другие тоже не открывали в нем особенных перемен: он разбивался не один.