Река

Бьёрнстад Кетиль

— Оставьте нас в покое, молодые люди, — резко говорит Марианне и предостерегающе поднимает руку. Я никогда не слышал, чтобы ее голос звучал так властно. — И удачного вам дня! — прибавляет она.

Это действует. Студент подтягивается. Он почти раскланивается перед нами.

— Спасибо. И вам тоже, — говорит он. — Вы собираетесь ночевать в лесу?

— Нет, — отвечает Марианне. — Мы просто устроили себе небольшой пикник.

Он многозначительно кивает.

— Удачи вам, — говорит он почти дружески и возвращается к своим товарищам, которые немного притихли и следят глазами за тем, как мы проходим мимо их скамьи к смотровой площадке, где, по моим воспоминаниям, есть поваленное дерево, на котором можно сидеть и которое студентам с их

места будет не видно.

Как только мы оказываемся вне поля их зрения, я хвалю Марианне:

— Должен признаться, ты обладаешь завидной властностью.

— За время своей работы в Союзе врачей-социалистов я привыкла разговаривать с молодежью. Ведь мне приходится говорить с ними на разные темы.

— Эти парни не поняли, что ты не Аня. Они не заметили, что между нами семнадцать лет разницы.

— Я горжусь и радуюсь, когда меня принимают за Аню, — говорит Марианне.

Откровения на смотровой площадке

Мы садимся на поваленное дерево.

— В этом тоже есть своеобразная символика, — говорит Марианне.

— В чем?

— В том, что мы сидим на поваленном дереве. — Она тяжело вздыхает, я развязываю рюкзак. — Знаешь, Аксель, Аня и Брур как будто тянут меня к себе. В свою темноту. В такие мгновения я не понимаю, зачем мне жить дальше.

— Не надо так говорить. — Я достаю вино, два стакана и шоколад.

— Опять вино? — говорит она, но не отказывается.

— Кажется, это называют «поправить здоровье»?

Марианне разглядывает этикетку.

— Белое вино. Шабли. Это подойдет. Очень внимательно с твоей стороны, Аксель.

— А как же иначе? Между прочим, в тот раз Аня отказалась пить вино.

— Это понятно. Ведь ей было всего шестнадцать!

— Да. Но Аня мне всегда казалась старше своих лет.

— Зато меня ты считаешь моложе моих.

— Я вообще не думаю о возрасте.

Она кивает. И выпивает вино, которое я ей протянул.

— Наверное, потому что я так и не стала взрослой.

— Ты?

— Да. По-настоящему взрослой. Даже теперь. Во всяком случае, я себя взрослой не чувствую. Должно быть, потому что я всю жизнь занималась проблемами молодежи, беременностями и абортами и вообще всем, что связано с молодостью.

— Не только с молодостью, — возражаю я. — Моя мама тоже обращалась к тебе.

— Это понятно. Гинеколог работает с женщинами всех возрастов.

— А с чем к тебе обращалась моя мама?

Марианне легко прикасается к моему плечу.

— Когда мы с тобой говорили об этом в последний раз, я тебе сказала, что она была абсолютно здорова. Но это не совсем так. У нее были слишком обильные менструации. Они проходили слишком бурно.

— У мамы все было бурным.

— Радуйся, что у тебя была такая мама. Она была сильная, самостоятельная женщина.

— Да, большая птица в маленькой клетке, — говорю я.

— Это можно сказать про многих женщин, — замечает Марианне.

— Пробуждению моего сознания помог Карл Эванг, — продолжает Марианне после небольшой паузы. Мы сидим на поваленном дереве, нам виден и Холменколлен, и даже Дрёбак. — Когда я только начала изучать медицину, я слышала одну его лекцию. И, поняв, что именно он был инициатором создания Союза врачей-социалистов еще в 1932 году, прониклась к нему глубоким уважением. Он тогда сказал нам, студентам, что общественное устройство имеет огромное значение для здоровья народа, и это было самым важным. Это заставило меня начать думать. Я родилась на солнечной стороне жизни, но кое-что знала и о теневой. Ты читал роман Турборг Недреос «Из лунного света ничто не растет»?

— Нет, — признался я.

— Прочти. Я расскажу тебе о том тяжелом, что случилось в моей жизни. Не знаю, правильно ли я поступаю. Но у меня такое чувство, что я должна это тебе рассказать. Ты сказал, что никогда не думаешь о нашей разнице в возрасте. Ты родился в 1952 году. Я — на семнадцать лет раньше,

в 1935. Ты, наверное, думаешь: ага, сейчас она заговорит о Второй мировой войне, о том, что помнит ее, что ей было десять лет, когда наступил мир. Однако не это, а кое-что другое делает нашу с тобой разницу в возрасте такой важной, по крайней мере, для меня. 1964 год. В том году появился первый закон, который открыл женщинам возможность сделать легальный аборт. Комиссии, состоявшей из двух врачей, предоставлялось право решать, нанесет ли вынашивание и рождение ребенка вред здоровью женщины, учитывая «условия ее жизни и другие обстоятельства». Так это звучало. До этого в распоряжении женщин были только вязальные спицы, разные снадобья, бабки, ведьмы, опасные советы и сомнительные вмешательства. Ты много раз говорил, что я была слишком юной, когда родила Аню. И ты прав. В нашей части света женщина считается юной, если рожает в восемнадцать лет. Но это случается нередко, и ничего ненормального в этом нет. Другое дело, что тоже случается нередко и не считается ненормальным, когда еще более юные женщины, которые ничего не знают о половой жизни, беременеют от мужчин, не сознающих своей ответственности. Могу только представить себе, на что эти очаровательные юноши способны за нашей спиной, если допустили, чтобы их девушку постигло такое несчастье. Ты знаешь, что собой представляет шестнадцатилетняя женщина, Аксель, потому я и рассказываю тебе все это. Ты знаешь, какой взрослой была Аня или каким она была ребенком, когда вы встречались прошлым летом. Но Аня была сильная и умная. Она была зрелая. Я же, напротив, была незрелая шестнадцатилетняя девочка, забеременевшая от соседского парня. Это было еще до того, как я встретила Брура. Я только начала учиться в гимназии. Я не собиралась снимать с себя ответственность за случившееся. Но что, ты думаешь, я сделала? Думаешь, я пошла к родителям и, сияя от радости, сообщила им, что у меня будет ребенок? Нет, я впала в панику. Еще и теперь, двадцать лет спустя, я помню охватившее меня чувство беспросветного одиночества, пустоты и отчаяния. В моей семье все были такие успешные. Мне было всего четырнадцать лет, когда родители решили, что я должна стать врачом. Спорить было бы бесполезно. Да я и не спорила.

— Но ведь ты сильная? — осторожно вставляю я. — Ведь уже тогда ты должна была обладать хотя бы частью той силы, которую ты постоянно демонстрируешь передо мной.

— Какая там сила! Мое сознание пробудилось гораздо позже. А тогда я была смертельно напугана. Я никому не сказала о том, что со мной случилось. Даже маме, которой я, конечно, могла бы довериться. Я была в панике. Не могла рассуждать трезво. Я сидела дома, в своей комнате, и ковыряла себя вязальной спицей. Вечер за вечером. Хуже этого ничего нельзя было придумать. Не исключаю, что в этом был элемент самонаказания. Спицы должны были уколоть меня, причинить боль, убить что-то во мне. В конце концов, мне это удалось. У меня случился выкидыш, это произошло в маленькой уборной в цокольном этаже нашего дома. Перед зачетом по английскому. От боли я потеряла сознание. Меня заботило только, чтобы о моей тайне никто не узнал. Мне казалось, что моя жизнь кончена, не успев начаться. Я была готова умереть вместе со своим плодом. Я спустила воду и смыла то, что навсегда осталось стоять у меня перед глазами, что преследовало меня, где бы я ни находилась. Может, именно поэтому меня так волнуют проблемы абортов. Тот случай словно преследует меня всю жизнь.

— Как страшно! Значит, ты рано поняла, что хочешь быть гинекологом?

— Да, раз уже мне все равно суждено было стать врачом. Но когда я начала учиться, я еще не совсем ясно представляла себе свою цель. И к тому же у меня уже был ребенок.

Она протягивает мне пустой стакан, давая понять, что хочет еще вина. Сегодня она пьет за нас обоих, и я не протестую. Теперь она курит беспрерывно, такой нервозности у нее я еще не видел. Она говорит как будто в трансе, это монотонный монолог, хотя она все время помнит, что обращается ко мне.