Реки горят
Шрифт:
Эта война — не за сегодняшний и не за завтрашний день. Эта война за новое русло истории, за новый век — не только для Советского Союза.
Нет, это была не радость — то, что переживал Шувара в ту ночь. Радость — это слишком слабое слово, чтобы назвать им тот вихрь, который поднялся в его душе, как внезапная вспышка пламени. Кружилась голова от чувства необъятного простора. Ему случилось собственными глазами увидеть, как поворачивается колесо истории. Он видел, как распахнулась дверь в новую, неслыханную эпоху.
С той ночи прошел едва лишь год. А между тем в течение этого
Но в голову Шувары, как спасение и помощь, тотчас приходит тот ночной разговор. Звучит в ушах тихий, в самое сердце проникающий голос, звучат слова, понятные и близкие, как биение собственного сердца.
Глава XVII
Город выглядел, как сплошной бивуак. По улицам тянулись воинские части, с грохотом катились орудия, дребезжали полевые кухни. На тротуарах было тесно от военных и штатских, лихорадочно снующих во всех направлениях. Ядвига протискивалась сквозь толпу, твердя в уме очередной адрес. Трудно было допытаться, где находится та или иная улица. Все были нездешние, все были приезжие, как она сама, все только что откуда-нибудь прибыли. И все торопились.
Лишь изредка в толпе военных мундиров с погонами, военных мундиров без погон, полувоенных курток мелькали нарядные, ярко одетые женщины с модной прической. Эти наверняка были местными, но именно они-то и казались пришельцами, даже не из другой страны, а с другой планеты. Очень уж резко выделялись они в толпе, где каждый носил на своем лице и на одежде печать войны. Ночлеги в лесных чащах, пыль бесконечных дорог, следы дальних скитаний виднелись на их изношенных костюмах, каких-то одинаковых, несмотря на причудливое разнообразие. Ядвига сперва и не сообразила, что именно эти нарядные гостьи с другой планеты были здесь у себя дома.
Но заговаривать с ними ей не хотелось, и она только рассматривала их издали, удивляясь, как могли здесь жить эти прелестные цветные бабочки, цветы, сделанные из шелковистой папиросной бумаги.
Это было самое удивительное в этом городе. Не колонны передвигающихся войск; не полевые кухни на городских площадях; не группки кое-как одетых мужчин и женщин, толкающих перед собой ручные повозки, нагруженные узлами, рухлядью, какими-то горшками с пожелтевшим аспарагусом или цветущей последним розовым букетиком пеларгонией; не дети с лицами и взглядами взрослых, спешащие по каким-то своим делам; даже не разложенные в боковых улицах костры, на которых целые семьи готовили себе пищу в чугунках или эмалированных кастрюлях. Все это было естественно и понятно в недавно освобожденном городе. Иначе здесь и быть не могло. Но что здесь делают эти женщины, как сохранились они во всей своей выхоленной красе, как не коснулась их рука кровавого времени?
И еще больше удивляло множество мужчин в гражданской одежде. Столько невоенных мужчин сразу Ядвига не видела много лет. А здесь их было множество. Но это не радовало, а наполняло сердце хмурой неприязнью. Идет, например, такой… И вдруг замечаешь — неподвижно висит рука. От виска через щеку — красный
«Нельзя судить с первого взгляда, — твердила себе Ядвига, взбираясь на крутую лестницу дома, где помещалось нужное ей учреждение. — Ведь я еще мало знаю, мало понимаю. Здесь все совсем по-иному. Надо присмотреться, заново все изучить».
Вот это и есть ее отчизна, здесь начиналась родина, Польша. Та, вестей о которой Ядвига искала с биением сердца в газетах, в постоянной рубрике, говорившей о борьбе, упрямой и ожесточенной. О поездах, летящих под откос, о разрывающихся на улицах городов гранатах, о виселицах, на которых ветер раскачивает тела героев. Здесь начиналась родина, с города Хелм, который она проехала вчера. А этот город — Люблин, по которому она бегает весь день с утра, — сейчас главный центр той Польши, которая теперь рождается, возникает.
Вскоре предстоит вернуться сюда польским детям, собранным Ядвигой по всему Советскому Союзу. Пока, конечно, не всем — сначала только первой группе.
— Собственно говоря, вы могли бы еще немного обождать с этим, — сказал ей первый же чиновник, которого она здесь встретила. — У нас еще масса трудностей.
Она внимательно взглянула на него.
— Там тоже много трудностей. В конце концов ведь речь идет лишь о первой группе. Сто — двести человек для начала. Но начать надо, чтобы все знали, что дети возвращаются, что они уже здесь, в Польше.
— Я понимаю, конечно. Но ведь это пока, не забывайте, не вся Польша, а всего только Люблин.
— Сегодня Люблин, а завтра будет десяток других городов! Дети ждут. Они должны знать, что в Польше их хотят видеть, что их ожидают дома.
— Да, но видите ли…
— Впрочем, — сухо сказала она, — тут не о чем говорить. Вопрос решен, речь идет лишь о практическом выполнении.
— В том-то и дело, что о практическом. Вы себе представляете?..
— Я все себе представляю. Ничего здесь не разрушено, все цело, есть много свободных домов.
— Нечего сказать, не разрушено!
— Значит, вы не видели разрушенных городов. А я видела. Но это не имеет отношения к делу.
Разумеется, все это были пустые разговоры. Вопрос в том, как сделать, чтобы первая группа детей очутилась поскорее в Польше, чтобы для них окончилось многолетнее ощущение временности их жизни. Ну да, естественно было пользоваться гостеприимством Советского Союза, когда под всем огромным небом не было ни клочка свободной польской земли, о которой поляк мог бы сказать «наша земля». Но ведь теперь она уже существует, Польша! Уже есть государство, министры, учреждения. Пусть же будет и детский дом.
— У нас здесь уйма местных сирот, — сказал ей кто-то. Она знала об этом. Но заботиться о тех и других надо было одновременно. Это одни и те же дети — дети, у которых война отняла близких, разрушила семейный очаг. Нельзя успокаиваться на том, что польские дети, находящиеся в Советском Союзе, сыты, одеты, что им хорошо. Ведь у советского народа тоже есть свои сироты, много сирот! И нельзя, ради облегчения собственных забот, требовать, чтобы советские люди продолжали заботиться еще и о польских сиротах, у которых уже есть своя страна. Маленькая еще, правда, страна, клочок земли, — но все же своя страна.