Реки не умирают. Возраст земли

Бурлак Борис Сергеевич

Проводив сегодня Марину с дочерьми и оставшись наедине с Маратом, она деликатно завела разговор издалека:

— Ты все чем-то расстроен, мой сердечный. Поделился бы со мной.

Он бережно обнял ее, расцеловал в пышные седые волосы.

— Ты ласковый. Ласковым жить труднее.

— Да о чем вы, тетя Вася?

— Приехал из Москвы какой-то весь растрепанный. Целую неделю ходил сам не свой. И молчишь, молчишь. А разделенное горе — полгоря.

— Тетя, дорогая тетя Вася, вечно вы что-нибудь придумаете!

— Невесело смеешься. Плохой ты артист.

— Что верно, то верно. Артист я никудышный.

— У тебя что на душе, то и на лице.

Он

подсел к ней и прямо тут, на кухне, рассказал о встрече в Москве с Аллой Реутовой, которую сильно любил в студенческие годы, да объяснился слишком поздно, когда она уже решила выйти за Верховцева. Так их дороги разошлись. Он сам женился на Марине, не послушав ее, добрую тетю Васю, укорявшую за торопливость. На время боль утихла, улеглась: если он и вспоминал о первой любви, то как о наивном увлечении. Но в Сибири, с каждой новой встречей с Аллой, на сердце становилось все тревожнее, тем паче судьба свела их в одном городе без малого на пять лет. Однажды, под настроение, он признался и жене, что любил когда-то Аллу. Мужики простофили: сами проговорятся и сами, же потом жалеют. Марина стала ревновать его к прошлому, хотя в прошлом-то ничегошеньки, кроме любовных переживаний, не было. И странно, чем больше она ревновала, тем острее он испытывал к ней неприязнь. У одних женщин ревность высвечивает гордость, у других обнаруживает слепую бабью, мстительность. Он часто сравнивал Марину с Аллой, и эти его сравнения оказывались не в пользу Марины. Наконец он вдруг понял, что с женой его связывают только дочери. То было как прозрение...

— Она-то о чем думает, эта дама? — сухо спросила тетя Вася.

— К сожалению, ей тоже есть о чем подумать.

— Лучше бы оставила тебя в покое.

— Она и не преследует. Я предложил пойти в ресторан, поужинать, поразвлечься. Но пока говорил с вами по телефону, она ушла, затерялась в уличной сутолоке.

— Правильно сделала.

— Скажите, а как бы Марина поступила на ее месте?

— Не знаю уж, не знаю.

— Нет, вы знаете, милая тетя Вася, да не хотите сказать. Тогда я скажу. Марина не ушла бы в Москве с телеграфа. Для нее собственное дороже всего.

— Ишь ты как судишь. Поздно тебе начинать жизнь сызнова. Поздно. Если бы еще не девочки... Ох, что я говорю? Ты и меня, старуху, сбил с толку. Девочки — живая память Веры, Поленьки. Без них и моя жизнь стала бы пустой. Ты, смотри, береги их, не обижай, если со мной что случится.

— Во-первых, ничего с вами не случится, вы у нас герой! А во-вторых, ради Тони с Зиной я готов пожертвовать многим.

— Ну и славно, ну так и должно быть, сердечный мой.

Василиса Даниловна легко прошлась по кухоньке, остановилась у окна, за которым виднелась излучина Урала с дымящейся темной полыньей на речном изгибе.

— А что до этой твоей любви, ты уж перетерпи, ничего не попишешь, — сказала она, не оборачиваясь. — Кто-то долго ждет в молодости, хотя и ждать будто совсем уж безрассудно, а кого-то самого ждут в середине жизни, досадуют, что разминулись раньше. Всякое бывает на веку. Конечно, лучше ждать в молодые лета: хоть какая-то проблескивает надежда... Я ни разу с тобой не говорила о себе, а сейчас скажу, раз ты довел меня. Я полюбила Николая Ломтева в девятнадцатом, когда он пытался ухаживать за Верой. Нет-нет, я посторонилась бы, если б увидела, что Вера отвечает ему взаимностью. Я ждала Колю всю гражданскую, потом еще несколько лет, пока он учился на военных курсах. Надо мной посмеивались подруги, меня жалели, находили женихов. А я все ждала... И пусть мое счастье оказалось

на часок, как солнце на закате, но оно было...

Василиса Даниловна помолчала и, отойдя от окна, добавила:

— Оно, счастье-то, редко бывает сквозным — через всю жизнь.

Марат обратил внимание, что даже румянец проступил на ее щеках.

— Спасибо, тетя Вася, за утешение.

— А ты не усмехайся. Да было бы тебе известно, что я не одобряю, когда семейного человека непременно наказывают за другую женщину и держат, словно в монастыре. Но в твоем случае грех ломать семью. У тебя старшая дочь скоро десятилетку кончит. Одумайся, затаи ты свою любовь поглубже.

— Если бы это от меня зависело...

— Тогда, по крайней мере, мучайся один, если такое дело. Чем перед тобой провинилась та же Марина? Ничем. А ты и в театр не сводишь ее за всю зиму.

— Каюсь. Буду устраивать культпоходы, как образцовый предместкома, буду жить праведной профсоюзной жизнью. Авось поможет!..

Шутка шуткой, а тетя Вася в первое же воскресенье затеяла семейный поход в краеведческий музей, находившийся на главной улице, неподалеку от того, дома, где останавливался Пушкин, странствуя по следу Пугачева.

Древняя история меньше всего интересовала ее. Она почти не задерживалась около разных вещиц сарматов, найденных в степных курганах. Когда же очередь дошла до светлого высокого зала, стены которого были, увешаны фотографиями, картинами, документами гражданской войны, тут она подолгу стояла у любого экспоната.

В этом зале с нарядным, лепным потолком тетя Вася чувствовала себя вполне свободно. На фотографиях люди, которых она видела еще девчонкой, а с некоторыми была знакома лично. Кто-то из них погиб в гражданскую войну, кто-то — в тридцатые годы, но кому-то довелось воевать и на фронтах Отечественной. Марат подумал, что, может, никого теперь и не осталось в живых из ее сверстников, и она горестно покачивает в раздумье поседевшей головой.

На одном из снимков была группа женщин с оружием. Тоня узнала прабабушку Веру с наганом на ремне. «Точно, это Вера», — сказала тетя Вася и начала называть имена других: она помнила каждую из своих подруг. «Но где же вы?» — спросила Зина. Она показала на стриженую девушку позади Веры Тимофеевны. Тоня с Зиной переглянулись: девочки не узнали совсем молоденькую тетю Васю.

Да и она сама, оказавшись в кругу людей, с которыми рассталась полвека тому назад, наивно поражалась их вечной молодости. Каков красавец Гая Дмитриевич Гай, — нисколько не изменился с той поры, когда его армия вступала в город январским студеным утром девятнадцатого года. А Великанов Михаил Дмитриевич! Веселые цыганские глаза, черный, как смоль, упрямый чубчик — все тот же, тот, каким был на посту начальника обороны города. А задумчивый, немного грустный Иван Алексеевич Акулов, председатель губкома партии... И хотя она видела в книжках более поздние фотографии и Гая, и Великанова, и Акулова, но именно такими, как здесь, в музее, они запомнились ей с давних пор.

Марину заинтересовали две картины местных художников: белоказачий набег на спящий город в апреле восемнадцатого года и разгром колчаковцев на реке Салмыш в апреле девятнадцатого. На первой была изображена дикая рубка застигнутых врасплох красногвардейцев, на второй — гибель целого корпуса белых, пытавшихся замкнуть кольцо вокруг осажденного, измученного города. Трагедия и возмездие. Хмельная весна дутовских сотен и героическая весна рабочих полков. Так объяснила Даниловна те памятные для нее события.