Реки не умирают. Возраст земли
Шрифт:
Она подошла к Марату. Он стоял особняком, рассматривая пожелтевший снимок лихого всадника. То был Николай Ломтев. Во всем угадывался потомственный казак: литая посадка на коне, небрежно сдвинутая набок, с примятой тульей, кавалерийская фуражка, манера держаться в седле с вызывающей улыбкой.
Тетя Вася сказала застенчиво:
— И Колю вспомнили. Раньше его здесь не было.
— Время еще многих вспомнит, — сказал Марат.
Она низко поклонилась бравому всаднику, тоже на манер казачки, и гордо вскинула голову, довольная, что муж не забыт живыми. Марат опять увидел легкий румянец, пробившийся на ее лице, как в тот день, когда она рассказывала ему о своей любви. «Святые люди,
Марат окинул скользящим взглядом высокий зал и пошел дальше, на третий этаж — в мир послевоенный.
Возвращались домой уже под вечер. Лениво падал снежок на льдистую мостовую.
Скупое уральское небо не очень-то баловало горожан метелями времен «Капитанской дочки». Василиса Даниловна и на улице не удержалась от воспоминаний:
— А ведь какие раньше были снега! Суточные бураны переметали не только зимники с их вешками, но и столбовые большаки.
— Молодость всегда и всем видится. более снежной, — отозвался Марат, крепко держа ее под руку, чтобы не поскользнулась.
Она пропустила мимо его слова. Она жила сейчас той неимоверно далекой жизнью, о которой молодые имеют все же смутное представление.
— Я сегодня, точно сама побывала на гражданской войне, — сказала Марина. — Что значат ваши объяснения, Даниловна.
— Спасибо, тетя Вася, — сказала Тоня...
— Ладно вам, девчата. — Она их всех называла девчатами — и Марину, и Тоню с Зиной, и это нравилось, особенно Марине.
— Люблю музеи не меньше театров, — заметил Марат.
— В таком разе веди жену в драматический, — шутливо распорядилась тетя Вася.
И волей-неволей пришлось в следующее воскресенье отправиться с Мариной на спектакль, о котором он читал в газетах не одну хвалебную рецензию. Марина по такому случаю разоделась. Белолицая, пышная, она долго крутилась перед зеркалом в дорогом парчовом платье, в модных лакированных туфлях. Где, как не в театре, можно и людей посмотреть, и себя показать. Кино — стихия зеленой молодежи, но театр с его антрактами, прогулками в фойе — для людей взрослых, степенных, для тех, кто пожил на свете.
Оглядывая расфранченных женщин, Марат старался угадать, кто из них пришел ради спектакля, а кто ради одних антрактов.
Хваленая пьеса не понравилась ему. Какой-то самоуверенный ясновидец-технократ является на чужой завод, населенный кончеными людьми, и все переворачивает вверх дном. Стало быть, не явись этот победитель, несущий на себе некий отсвет технической революции, и до сих пор ковылял бы отстающий заводик в длинном хвосте оперативных сводок. Марат не увидел в пьесе ни смелости, ни новизны идей и чувств. Он ловил себя на том, что невольно сравнивает незадачливых противников делового человека с Вячеславом Верховцевым. Вот с кем бороться потяжелее, хотя бы потому, что Верховцев не лишен таланта, заряда воли, искусства мимикрии; к тому же, если надо, может «вырвать» план с шумным энтузиазмом — неискушенные только диву даются. Впрочем, о верховцевых писать труднее, это не вышедшие в тираж директора или начальники цехов, а светила на инженерном небосклоне. Богачев прав: такие ловко пользуются, своим талантом для самовозвышения. Алла тоже права: для таких окружающие люди, в том числе и жена, — ступеньки служебной лестницы... Наблюдая сейчас любовную коллизию в спектакле, Марат то и дело морщился от явной фальши. Нет, не жены новаторов, жены карьеристов оказываются жертвами своих преуспевающих мужей. Карьеризм и любовь — антиподы. Вот о чем бы и написать хорошую вещь, как умел старик Островский. Так нет
— Ну, как? — спросила его Марина, когда они вышли из театра.
— Пропащий вечер.
— Все-таки что-то есть.
— На безрыбье и рак рыба. С каким бы удовольствием я посмотрел сейчас «Последнюю жертву» или «Грозу».
— Сравнил!
— Будто в наше время мельче людские страсти. Еще какие страсти, какие женщины!
Марина вспомнила Аллу Сергеевну и промолчала.
— Разве в пьесах Островского меня интересуют неоплаченные векселя, которые я никогда не держал в руках, нет, интересуют долги сердца и души. А тут что! Стоит нам научиться работать эффективнее, как вся эта разыгранная сегодня драма станет никому не нужной.
— Но пока нужна.
— В этом «пока» вся слабость сезонной драматургии.
— В наше время нелегко предвосхищать события.
— Я говорю не о событиях. Дело в масштабе характера. Зачем мне, зрителю, мелкие временщики, когда есть крупные. Или к чему тратить целый вечер на сомнительного ясновидца, воюющего с полудураками, если реально существуют люди завидной проницательности, скажем, тот же Ходоковский.
— Считай сегодняшний спектакль разведкой, что ли.
— Все разведка да разведка, но где же настоящий бой на поле современности?..
Однако до конца зимы они еще трижды ходили на премьеры в областном драматическом театре. Такого не случалось еще с Маратом, чтобы он смотрел все подряд. Похоже, он искал ответы и на какие-то личные вопросы. Тетя Вася с тревогой посматривала на него теперь, когда он бывал или беспричинно весел, или грустен.
А Марина чувствовала себя куда покойнее. Там, в Сибири, нет-нет да и набежит метелица жгучей ревности, особенно после какой-нибудь случайной встречи с Аллой Сергеевной. Здесь никаких встреч, никаких сравнений. Все отошло в прошлое. И Марат, кажется, стал поближе к ней, Марине. Ну, бывает, нечаянно вздохнет за ужином или о чем-то задумается, никого не видя и не слыша. Такая уж натура. В кого? Тетя Вася говорит, что в бабушку. Сам он шутливо ссылается на мать. Кто их поймет — это казачье племя. Хорошо, если Тоня с Зиной, вылитые Карташевы, унаследуют хотя бы характер ее, Марины. С отцовским-то им будет трудненько устраивать собственную жизнь.
...Наступила долгожданная весна. Марат стал готовиться к поездке по Уралу и Сакмаре, чтобы самому понаблюдать, как ведут себя эти реки в паводок, главным образом в тех местах, где намечается сооружение плотин.
Отсылая недавно бандероль Юлию Андреевичу Озолиню, он нерешительно заглянул на почтамте в то укромное окошко, в котором выдаются письма до востребования.
— Ваш паспорт! — сердито потребовала девушка в очках.
Он коротко оглянулся — кто там за ним стоит — и покорно подал паспорт. Девушка небрежно бросила ему два письма. Он учтиво поблагодарил, не услышав в ответ ни слова. Как видно, здесь привыкли к такому обращению с людьми, не имеющими постоянного местожительства или ведущими переписку втайне от домашних. Марату сделалось не по себе.
Устроившись за длинным столом в чернильных пятнах, он вскрыл тоненькое письмецо, пролежавшее на почте, судя по штампу, около месяца. В нем было всего с десяток строчек. Алла извинялась, что ушла тогда, в Москве, с центрального телеграфа, не подождав его: «Не думай обо мне плохо, хотя я поступила глупо». Второе письмо начиналось пронзительными словами: «Больше не могу так жить...» Крупный женский почерк был торопливым, косо падающим вправо-вниз. Марат наспех пробежал глазами несколько горьких фраз и поднялся. Нет, такое надо читать без свидетелей.