Реки текут к морю. Книга II. Каждой – свое

Ю_ШУТОВА

***

Ну все!

Труби, труба! Бей, барабан!

Школа позади.

Выпускной отгуляли. Сначала официальщина, поздравления, все по одному на сцену актового зала выходили, получали от директрисы свои аттестаты. Девчонки нарядные, в шелковых платьях, на каблуках, накрашенные, с прическами – кто сам накручивался, а кто и в парикмахерской отсидел очередь. В универмаг как раз в мае шелк японский завезли, всяких цветов. Все и накупили. Шелк одинаковый, а платья разные. У Эли – светло-зеленое, чуть ниже колена, рукав на запястье собран, и такой маленький воланчик, и на груди рюшечки-воланчики. Платье в ателье заказывали. А у Ленуси шелк такой серо-синий, как туча грозовая. Ей Люся платье сшила. Пока Ленка

с фасоном определялась, в ателье очередь нарисовалась, всем же надо. Завошкалась – не успевает, давай сестре звонить: «Люська, спасай, без выпускного платья останусь!» Ну та подсуетилась, за неделю платье сварганила. Тоже неплохо получилось: на груди как-то хитро складки на один бок уходят, асимметрично, юбка-клеш и пояс широкий, тесьмой серебристой отделанный. А рукавов нет совсем.

После раздачи слонов в класс пошли. Там уже мамашки столы накрыли. Торты, пирожные, лимонад. Вина, само собой, не полагалось. Но пацаны притащили, втихаря за школой на спортплощадке из горла распивали что-то.

Потом дискотека. Опять же в актовом зале. Ряды кресел в стороны сдвинули, на сцене ансамбль школьный. «Вот, новый поворот… Скоро и мы с тобою… Я видел хижины и видел я дворцы… Ты, теперь я знаю, ты на свете есть… Хочешь, я в глаза, взгляну в твои глаза…»

Сколько уже этих дискотек было? Много… Но эта – последняя.

Многие девчонки домой сбегали, сменили каблуки на кроссовки, платья на джинсы и бадлончики. И Ленка тоже побежала переодеваться. А Эля не пошла. Зачем? Ну да, в брюках плясать удобнее. Но ведь это единственный раз – выпускной. И последний. Пусть будут босоножки на десятисантиметровой танкетке (мать из Риги привезла), пусть будет шелковое платье. Чего его жалеть? Выпускное, как свадебное – одноразовое. Куда она в нем еще пойдет? Хотя, может в Ленинграде? Там же тоже, наверное, будут дискотеки. Студенческие. Надо будет платье с собой взять. Обязательно.

Пока Ленка домой бегала, Эля Юрку пригласила на белый танец. А потом он ее на следующий.

– Уезжаешь?

– Да, завтра отосплюсь, еще сфотографироваться надо, три на четыре, а послезавтра с мамой поедем документы подавать.

– Молодец ты, Элька. Я б тоже в Ленинград поступать поехал. Но мне, сама понимаешь, родину защищать. Может после армии…

После дискотеки, ночью уже совсем, на кораблике по реке катались. А Ленка чего-то не пошла, сказала, голова болит. Эля с Юркой на палубе вдвоем стояли. Молчали. Юрка свой пиджак ей на плечи накинул: «Не мерзни». Эля думала: «Вот так я могла бы с ним рядом вечно стоять. Жаль, что это теперь не мое место. Ленкино. А мое? Где-то мое место окажется? С кем рядом?» Вздыхала тихонечко, чтобы парень не заметил. Было ей грустно. И казалось, почему-то, что и ему, Юрке, тоже грустно. Какой-то он был не радостный. Может, в армию идти не хотел. Может, завидовал ей, Эле, что отчаливает она, как пароход, в новую жизнь.

Да, отчаливает.

Последний гудок.

«Тай-ра-та-там-там-там…», – звучит марш из «Жестокого романса».

Завтра они с мамой поедут подавать документы в Ленинградский Университет. Высоко ты замахнулась, девочка. А что? Зря что ли она корпела над учебниками два последних года, продиралась через дебри ненужных ей химических формул, через тоску теорем, через неправильные английские глаголы? Все для среднего балла аттестата – самой первой ступеньки для прыжка в светлое свое будущее. Завтра, завтра! Завтра оно наступит! Завтра они будут в Городе. Прогуляются по набережным, потолкаются в толпе Невского проспекта и главное – придут на факультет. Это будет в первый раз. В первый из тех многочисленных, которые ждут Элю впереди.

Люська приехала на каникулы. Тоже теперь студентка. Но у нее что-то технологическое, непонятное, неинтересное совсем. Но с ней хоть поговорить можно.

О Ленинграде. И вообще. Последнее время Эля с Ленусей почти не разговаривают. Почужели как-то девчонки. Ленка с Юркой, а Элька с учебниками своими. Даже с виду разные стали. Раньше типичными двойняшками были: темные, почти черные волосы в две косички, глаза густого такого цвета, омутного; коричневые школьные платьишки. Встанут рядом – не различишь. Это все от матери и бабки досталось, и глаза, и волосы. Совсем на старшую сестру с кудреватой каштановой копной и серыми в мокрую, болотную зелень глазами не похожи. Та в отца, в его родню, светлую, солнечную, вылилась. Собираясь в Ленинград, в новую жизнь, Эля подстриглась. Такое же как у Люси карэ сделала. Красиво. Мама, правда, ругалась: «Зачем косу отстригла? Теперь как агитаторша сельская!» Но что она понимает. Это модно и современно. Пусть Ленка с косой ходит, провинциалка.

Ленка в медучилище подалась. Хотела в культпросвет поступать, Юрка насоветовал: «Давай, – говорит, – я б тоже туда пошел». Но ему в армию осенью уходить. А так бы за компанию пошли. Но мать против кулька воспротивилась: «Попрешься потом в область в сельском клубе кружок вести. Дед Никанор с гармошкой, два пионера сопливых с ложками и пяток беззубых старух в кокошниках зажигательно поют: «Куда ведешь, тропинка узкая…» А, в медучилище у нее кадровичка – бывшая одноклассница Лилька Сидорова, Лилия Борисовна. Не велико начальство, а все же блат, куда ж без него. Так что девчонке прямая дорога к шприцам и бинтам. Медик и дома пригодится, и в жизни не пропадет. Работа востребованная, да и благодарные больные, глядишь, пятерку в карман халата сунут. Это все мамины рассуждения. Ленка согласилась: мед, так мед. А Эле все равно. Ее уже тут нет практически. Она из-за сияющего перед носом обольстителя-Ленинграда ничего не видит вокруг.

Не видит, что сестра ее уже неделю ходит смурная. С перевернутым лицом. Бабушка ей: «Ленок, Ленусенька, что с тобой? Ты не заболела? Может голова болит? Может на экзаменах перезанималась?» А та только: «Ничего… Не болит… Нормально все». Ага, перезанималась она. Еле-еле на четверки, где могли вытянули. Ну не без троек, конечно. Это Эля старалась, мандражила, зубрила. А Ленке хоть бы хны, лишь бы поскорее с плеч спихнуть.

И что Ленка с Люсей шушукаются, а как она, Эля, в комнату войдет, замолкают, тоже не замечала. Не обращала внимания. Не важно. Важно то, что будет завтра. Завтра – в Ленинград!

Ленуся смотрела на сестру с завистью: хорошо ей, выбила, выгрызла себе аттестат, свалит отсюда. И Люська уедет. И Юрка, гад, в армию на два года – отсиживаться, прятаться от нее. А она, несчастная, останется здесь одна. С дитем. Мать со свету сживет, как узнает. Что делать-то? Люське сказала. Больше некому. Никого у нее нет. Одна со своей бедой. Две недели задержка. Сначала и не сообразила, что к чему. Потом, неделя прошла, а красный день календаря не наступил, заерзала: ну как беременная. Опаньки. Запсиховала, задергалась.

Юрке сказала. Ему первому. Не одна же она это сделала. Вдвоем. Вдвоем и разгребать надо.

А он наорал на нее. Ну понятно, тоже перетрусил, как и она, но орать-то зачем.

– Это ты специально! Специально залетела! Подстроила! Мне в армию идти, а ты что, хочешь, чтоб мы расписались? Прямо сейчас? Чтоб я…

– Юра, ты что? Ты с ума сошел? Как я могла специально?

– Вы, девки, все можете. Считаете по дням. Небось, календарик ведешь, отмечаешь? Во-о-от…

Она не стала его слушать. «Подстроила». Чтоб его к своей юбке привязать. Придумал же. Гад какой. Надо было ему по физиономии надавать, ногтями расцарапать. Не хватило запала. Просто развернулась и ушла. Только дверью хлопнула так, что штукатурка с угла над косяком отвалилась. И каблуком этот кусок с размаху раздавить, растоптать. Хоть на нем отыграться.