Рекрут Великой армии
Шрифт:
Маргаро хотел слезть со стола, но его подхватили на руки и торжественно понесли вокруг зала. Он опирался своими длинными руками на шеи двух товарищей, его голова высилась над шляпами, — он плакал. Никогда нельзя было поверить, что этот человек может прослезиться. Он ничего не говорил. Его глаза были закрыты и слезы текли и сбегали по носу и длинным усам.
Я глядел на все это, широко раскрыв глаза, но дядюшка Гульден одернул меня и сказал:
— Жозеф, идем… уже пора!
Дома нас ожидала встревоженная Катрин. Мы рассказали ей, что случилось. Стол был накрыт, но ни у кого не было аппетита. Выпив стакан вина, дядюшка Гульден сказал нам:
— После всего, что мы видели, нет сомнения, дети мои, что император войдет в Париж. Этого хотят и солдаты, и крестьяне, у которых собираются отнять землю. Если Наполеон откажется от своей любви к войнам, то и горожане станут на его сторону, особенно если хорошая конституция гарантирует народу свободу — это высшее человеческое благо. Пожелаем же, чтобы так и случилось…
Глава IХ. Весь город в возбуждении
На следующий день в городе был базар. Повсюду только и говорили, что о важной новости, — о прибытии Наполеона во Францию. Крестьяне из окрестностей, в блузах, куртках, треуголках и колпаках приезжали на своих телегах, якобы для продажи ржи, овса и ячменя, но на самом деле просто для того, чтобы узнать новости. Слышалось дребезжанье колес и хлопанье бичей. Женщины не отставали от мужчин. Они быстро шли по всем дорогам, подоткнув юбки и с корзинами на головах.
Весь этот народ двигался под нашими окнами и дядюшка Гульден приговаривал:
— Как все волнуются! Как все спешат! Дух Наполеона уже витает по стране. Теперь уже не шествуют со свечами в руках и в стихарях.
Видно было, что крестные ходы порядком ему надоели. Часов в восемь мы сели, по обыкновению, за работу, а Катрин пошла на базар закупить масла, яиц и овощей. Через два часа она вернулась и сказала нам:
— Все уже переменилось! Ах, Господи Боже!
Она рассказала нам, что отставные офицеры, с Маргаро посередине, прохаживаются по площади со своими большими палками в руках, что на рынке, вокруг рундуков, на улицах крестьяне, горожане и все проходящие пожимают друг другу руки и, прицениваясь к товару, говорят:
— Эге! Дела идут на лад!
Катрин сообщила нам также, что ночью были наклеены прокламации Бонапарта на мэрии, трех церковных вратах и даже против ограды рынка, да жандармы рано утром сорвали их. Одним словом, все пришло в движение.
Дядюшка Гульден встал из-за стола, слушая Катрин, а я повернулся на стуле и подумал: «Да, все это, конечно, хорошо, но теперь, пожалуй, скоро кончится твой отпуск, Жозеф. Раз все пришло в движение, то и тебя скоро потревожат. Вместо того чтобы спокойно жить здесь со своей женой, тебе придется взять на спину ранец, ружье, патронташ и две пачки патронов».
В это время дверь раскрылась и вошла тетя Гредель. Сперва можно было подумать, что она находится в благодушном настроении. Но после первых слов приветствия она резко поправила свои волосы, стиснула зубы и, пытливо поглядев на нас своими серыми глазами, сказала:
— По-видимому, негодяй убежал со своего острова?
— О каком негодяе вы говорите? — спокойно переспросил дядюшка Гульден.
— Э, да вы сами хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о Бонапарте.
Чтобы избежать спора, дядюшка Гульден уселся за рабочий стол и сделал вид, что рассматривает часы.
— Он опять принимается за свои мерзости, — повышая голос, кричала тетя Гредель. — Вот холера!
— А кто виноват? — сказал дядюшка, не оборачиваясь и все разглядывая часы. — Вы думаете, что все эти процессии, проповеди, угрозы отнять землю у крестьян и восстановить старый порядок могли долго продолжаться? Нельзя было ничего лучше придумать для того, чтобы возбудить народ против правительства. Этого и надо было ожидать.
Тетя Гредель несколько раз менялась в лице. Катрин делала ей знаки, чтобы она не начинала ссоры, но взбалмошная женщина не обращала на них внимания.
— И вы тоже довольны? Да? — спросила она. — Вы, как и все прочие, меняете свои взгляды каждый день. Вы начинаете толковать о Республике, когда вам это выгодно.
Настало молчание. Дядюшка Гульден кашлянул и затем медленно сказал:
— Вы ошибаетесь, мадам Гредель; если бы я был таким изменчивым, я-то стал бы меняться раньше. Вместо того чтобы быть часовщиком в Пфальцбурге, я был бы теперь полковником или генералом, как другие. Но я всегда стоял, стою и до самой смерти буду стоять за Республику и Права Человека.
Затем он резко повернулся и, глядя на тетю снизу вверх, продолжал, повышая голос:
— Вот поэтому-то я и люблю Наполеона Бонапарта больше, чем герцога Ашулемского, дворян-эмигрантов, миссионеров и разных делателей чудес. Наполеон, по крайней мере, вынужден сохранять кое-что от эпохи Революции, он вынужден обеспечивать всем их собственность и все выгоды, которые народ приобрел на основании новых законов. Если бы он не поддерживал Начал Равенства, то разве народ стоял бы на его стороне? Ну, а Бурбоны хотят уничтожить все, чего мы добились, они нападают на все…
Тетя Гредель презрительно рассмеялась.
— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, а не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?
Дядюшка Гульден побледнел.
— Да, я говорил это и думаю так и теперь! — сказал он. — Я говорил, что ненавижу деспотизм, особенно деспотизм человека, вышедшего из народа. Но теперь дело переменилось. Наполеон, которому нельзя отказать в гениальности, увидел, что его льстецы изменили ему. Он понял, что его истинная опора в народе. Теперь он будет действовать иначе.
Спор разгорелся еще больше, и наконец дядюшка Гульден встал, прошелся несколько раз по комнате и потом вышел.
Тетя Гредель закричала ему вслед: