Реквием для свидетеля

Пробка закатилась куда-то под кровать, лезть искать ее не хотелось — пришлось накрыть горлышко недоеденным кусочком «Лакты». Еще больше не хотелось включать свет.

Приглушенные звуки «Похищения из сераля» скрашивали бессонницу. Диск подарила Вера. Кроме тепла постели и запаха розового мыла, в комнате после ее ухода оставалась обида — неизбежная

Моцарт закурил. В свете зажигалки настырно забелел бланк рецепта, выписанного им собственноручно:

1. Алоизии (до 15 июня) — 5000;

2. Путевки («Экспресс») — 1000;

3. Расходы на отпуск — 500…

Если Масличкины ограничатся дифирамбами, в отпуск придется поехать одному.

Вера всерьез претендовала на место Констанцы, но вопроса с пропиской, увы, решить не могла: два ее брата-акробата, мать и отчим Сухоруков и так не уживались в двух комнатах. Кроме того, за семнадцать лет, разделивших их судьбы, у Моцарта успела вырасти собственная дочь.

Арию испортил телефонный звонок.

«Слишком хорошо для наших ушей и ужасно много нот», — усмехнулся Моцарт, вспомнив слова императора.

«Я доехала», — всхлипнула в трубку Констанца.

Не иначе отставной полковник Сухоруков устроил падчерице концерт.

— Спокойной ночи.

К своим тридцати девяти он сполна познал цену этой «логике чувств». Одно такое мимолетное увлечение, помноженное на ложное представление о мужской порядочности, вылилось в годы шумного, непрерывного скандала. Когда бы не военком-однокашник, спровадивший его за ящик «Сибирской» в Кабул, они свели бы ребенка в могилу.

Моцарт заставил себя встать, распахнул окно. Теплый ветер задрал штору к потолку, закружил по комнате рецепт «эликсира жизни»:

4. «Фолькс» (покраска, фары) — 400;

5. Кв-ра (апрель, май) — 200;

6. Анне — 650;

7. Продукты — 500.

Итого: 8250.

Неплохо. Но не безнадежно. Расходы на продукты можно сократить. Машину забрать через неделю. Анна приедет после сессии, в крайнем случае, подождет до сентября.

За окном отходила ко сну вожделенная столица. Мегаполис ассоциировался со свободой и стоил жертв. Брачный контракт завершится через год постоянной пропиской — едва ли Алоизия станет претендовать на большее.

Моцарт лег. Перед мысленным взором его предстала Катя Масличкина. Девочка вообразила себя пушинкой и peшила проверить, как долго она будет порхать над асфальтом двора. Полет с шестого этажа длился две секунды. Больше скрипку в руки она не возьмет.

Рыжая Катина мама Наталья Иосифовна пожирала его глазами: «Вы же гений! — давилась фальшивой слезой. — Вы Моцарт!..» В тот момент он готов был включить «Реквием».

«У нее было такое чувство легкости, невесомости, — шептал убитый горем отец. — Мы пойдем на все, на любые затраты, вы не думайте!..»

Какого птичьего молока не хватало этому юному дарованию? Младое и незнакомое племя успело сформировать свои законы. Жаль, что к пониманию самоценности жизни они приходят незадолго до смерти. Жаль девочку, чем-то она похожа на Анну…

Участие Моцарта в судьбе дочери ограничивалось платой за обучение в институте, которую он аккуратно переводил в Екатеринбург вместо алиментов. Он стал оправдывать себя тем, что со временем непременно заберет ее «из Зальцбурга в Вену», что вообще все, содеянное им доселе в жизни, — во благо Анны, и на этом благородном порыве искупления уснул.

Одинаковые стрелки показывали не то час, не то пять минут первого, когда он, нащупав выключатель на шнуре настольной лампы, пошлепал ко входной двери: кто-то, не отпуская, держал кнопку звонка. Моцарт решил, что Сухоруков выставил Веру вон, хотя и для нее подобное нахальство было бы непростительным.

— Сейчас, сейчас! — щурясь от резкого люминесцентного света в прихожей, справился он с запорами.

На резиновом коврике у порога стоял коренастый парень лет двадцати пяти, подстриженный «ежиком». Взгляд его маленьких цепких глаз пробуравил хозяина, запрыгал по стенам.

— Першин?

— Допустим.

— Одевайтесь.

— А в чем, собственно…

— Быстрее.

Человек втолкнул Моцарта в квартиру, переступил порог.

— Повежливее нельзя?

— Быстрее, я сказал!

Моцарт увидел, что в проеме выросла еще одна фигура. Разглядеть ее не успел — гневная волна подхватила его и бросила на вошедшего, но руки провалились в пустоту, встречный удар в грудь отшвырнул на обувной ящик.

— Не успеешь одеться за сорок пять секунд — поедешь в трусах, — не повышая голоса, пообещал коренастый.

Судя по его настроению, выбора не оставалось. Впрочем, не было и страха.

— Мне нужно умыться.

— Не нужно.

— Паспорт…

— Не понадобится.

Подталкивая его в спину, налетчик по-хозяйски выключил свет в прихожей, захлопнул дверь.

«Ключи, которые остались на вешалке, мне тоже больше не понадобятся?» — язвительно подумал Моцарт.

Коренастый шел справа, ступенька в ступеньку, профессионально отсекая его от перил. Напарник в темных очках следовал впереди. На улице было свежо, тихо.

Моцарта впихнули на заднее сиденье длинной, широкой иномарки, поджидавшей со включенным двигателем прямо на тротуаре у подъезда. Яркие лучи фар пронзили Глазовский переулок насквозь, до самого Смоленского бульвара. Моцарта вдавило в спинку сиденья; от тугой воздушной струи в окно справа заслезились глаза; фонари и неон реклам слились в сплошную разноцветную полосу.

Где-то в районе Крымской площади он успел заметить острый кусок стекла в пассажирской дверце. «Значит, недавно, — догадался. — Не стали бы они разъезжать по столице с простреленным окном засветло».